В менее организованных формах крестьянские волнения захватили в феврале - начале марта 1921 г. и другие территории Урала. В связи с повстанческим движением в Екатеринбургской губернии и передвижением бродячих групп дезертиров и повстанцев в Кунгурском, Пермском и Усольском уездах в чекистской сводке за 1-15 февраля констатировалось, что «положение в губернии становится серьезным». В первой половине марта пермские чекисты отмечали стягивание «бандитов» в Чердынском уезде.[1297] К этому времени восстание в Курганском уезде уже было подавлено: по оценке Челябинской губчека, в умах крестьян «наступило отрезвление» и настроение населения «улучшилось».[1298] Политика насильственных реквизиций и трудовых мобилизаций времен «военного коммунизма» загнала большевистский режим в ситуацию, близкую той, что сложилась весной 1918 г.: население изнемогало от бесчинств «диктатуры пролетариата», готовое поддержать любую силу, которая вызвалась бы стряхнуть ненавистную власть. Сможет ли она удержаться, было в начале 1921 г. отнюдь не предопределено. Наступал очередной момент пробы сил.
Знакомство с настроениями населения не оставляет сомнений, что одним из главных мотивов недовольства были репрессивные формы осуществления официальной политики. Насилием были с избытком пропитаны и реквизиционно-распределительные мероприятия, и мобилизационно-трудовые акции, и антирыночные меры. Террор венчал время «военного коммунизма», являясь оборотной стороной слабости большевистского режима и становясь единственным орудием ее иллюзорного преодоления.
Шло время, но хаос в управлении, очевидный и объяснимый в первые месяцы после ликвидации на Урале антибольшевистской военной диктатуры, сохранялся в первозданном виде. В августе 1920 г., через год после прекращения боевых действий в Челябинской губернии, местные чекисты констатировали:
«Взаимоотношения в смысле работы между учреждениями совершенно отсутствуют. Между ответственными работниками сильный антагонизм, в результате чего получается бесконечная бумажная волокита, отписки, резолюции и т.п., а работа стоит на месте».[1299]
Лихорадило не только советские, но и партийные организации, особенно в сельской местности. В той же сводке отмечалась слабость политической работы с населением из-за отсутствия в достаточном количестве опытных партийных сотрудников:
«Комячейки не инструктируются, благодаря чего не могут определенно уяснить себе своих прав и обязанностей и часто вмешиваются в дела то милиции, то исполкомов... Ячейки в деревнях и поселках заметно разлагаются: некоторые из них заражаются обывательским настроением, другие действуют неуверенно, благодаря жуткой сгущенной атмосфере, которая их окружает».[1300]
Не лучше обстояло дело и с военными властями в сельской местности. Свободные перемещения многочисленных групп дезертиров в значительной степени облегчались бездействием местных военных комиссариатов.[1301]
Особые нарекания населения вызывала деятельность правоохранительных органов. Типичная картина была обнаружена при принятии дел от бывшего начальника милиции одного из районов Вятки в сентябре 1920 г. Делопроизводство райотдела оказалось в плачевном состоянии: при вскрытии ящика стола в канцелярии была найдена масса необработанных протоколов, актов, писем; вся переписка за 1920 г. не была разобрана и лежала грудой в одной из папок; за 1920 г. не было заведено ни одного дела. При обыске в квартире начальника милиции был найден пакет с колчаковскими (3855 р.) и советскими (5000 р.) деньгами, а также серебряный портсигар, фигурировавший в качестве вещественного доказательства в одном из дел. При осмотре арестантского помещения выяснилось, что «масса арестованных сидит по несколько дней, даже недель, и некоторые даже не вписаны в книге об арестованных». Со стороны последних поступили заявления, что бывший начальник милиции бил их при аресте.[1302]
В октябре 1920 г. информационная сводка Челябинской губернской ЧК отмечала злоупотребления властью со стороны милиции:
«За последнее время сильно участился приток с разных концов губернии жалоб на различные недочеты в рядах местной милиции. Местами в деревенскую милицию пролез темный, хулиганский, порой даже преступный элемент... Сообщают, что милиция пьянствует, безобразничает, хулиганит. ... Не забыт и старый порок — взяточничество».[1303]
В убогом состоянии находилась пенитенциарная система, не способная осуществлять действительную изоляцию заключенных. В Верхнеуральской тюрьме на более чем 200 узников приходилось всего 18 служащих, включая канцеляристов. Осужденные отправлялись на работы по 10-12 человек в сопровождении всего одного конвоира, следствием чего были частые побеги. Иногда тюрьма отпускала арестантов по требованию учреждений вообще без охраны.[1304]
О сколько-нибудь налаженной системе продовольственных и хозяйственных учреждений говорить вообще не приходится. Приведенные выше факты о практике реквизиционно-распределительных мероприятий свидетельствуют о царившем в этой сфере беспорядке. Местные органы власти на протяжении всего периода «военного коммунизма» жаловались на неналаженность продовольственного аппарата и отсутствие опытных работников. Как ни старались власти, они не могли найти надежных исполнителей «военно-коммунистической» продовольственной политики в достаточном количестве. В январе 1921 г., когда сбор разверсток подходил к концу, Челябинское губернское продовольственное совещание пришло к выводу о «катастрофическом положении губпродкома в смысле продработников».[1305] В октябре 1920 г. в Верхнеуральском уезде, согласно жалобе местного жителя, в райпродкомах и земотделах сидели старые чиновники и приставы, а на выдвижении выборщиков в правление потребительского общества в селе Мурашка Елабужского уезда в январе 1921 г. победили местный священник и бывшие полицейские — урядник и два стражника.[1306]
Оборотной стороной затяжного хаоса в управлении стало обильное применение насилия при исполнении распоряжений власти, приобретавшего из-за неясности самих директив и бесконтрольности исполнителей характер произвола.
Желание установившейся на Урале летом-осенью 1919 г. новой власти нейтрализовать и изолировать активных сторонников антисоветского режима объяснимо. Однако в их разряд мог попасть практически каждый житель территорий Урала, оказавшихся в прошлом под контролем антибольшевистских диктатур. Не только сознательные противники большевизма, но и любой горожанин, добровольно или вынужденно поступивший на службу в одно из учреждений прежнего режима, любой крестьянин, при тех или иных обстоятельствах отдававший продовольствие «белым» властям или оказавшийся в рядах «белой» армии, становился потенциальной жертвой узаконенного террора. Достаточным основанием для огульных репрессий было и «нетрудовое» происхождение.
В результате городское население в течение всего периода «военного коммунизма» оказалось объектом массовых репрессивных мероприятий чрезвычайных органов «диктатуры пролетариата». Об атмосфере террора дают представления выдержки из писем, отправленных из Уфы в апреле 1920 г. Их авторы — видимо, представители бывшей «чистой» публики — прямо или метафорически описывали положение в городе, предостерегая близких от приезда в Уфу:
14.04.1920:
«Жизнь скверная, ЧК "работает". Дом отдыха полон. Товарищей без кавычек нет. Кто арестован, кто убит».
14.04.1920:
«Витя объявлен контрреволюционером и посажен в дом отдыха на 15 лет. Приезжать не советую. Скажи Образцову, что его ждет ЧК как добровольца. Народ живет и спекулирует. Последую ему».
15.04.1920:
«Все-таки в Уфе я не намерена оставаться, п[отому] ч[то] там рассадник заразы, всех арестовывают, ко всем ходят с обысками, не дают ничего делать».
16.04.1920:
«За корреспонденцией приглядывают, писать нельзя».
17.04.1920:
«Я тебе тоже ехать не советую. Кто бы ни приехал из Сибири, из беженцев, все сидят в Губчека».
23.04.1920:
«Жить становится невыносимо. Настала старинная панщина, что хотят, то и делают».[1307]
Картина произвола, отраженная в письмах его потенциальных или действительных жертв, подтверждается и свидетельствами чрезвычайных органов советской власти. По информации Верхнеуральской ЧК о состоянии власти ранним летом 1920 г., члены местного комитета РКП(б), руководствуясь установками 1918 г., «вмешиваются во все дела должностных лиц, издают предписания и производят аресты чисто административным порядком». Работники партии и исполкома, по формулировке составителя сводки, «действуют, как диктаторы». Имея не по одному револьверу, винтовке или шашке, они приняли решение не сдавать лишнее оружие. Комитет РКП(б) арестовал несговорчивого райпродкомиссара и поставил своего. В Верхнеуральске милицией было произведено много незаконных — «анархистски, как в 1918 году» — обысков и арестов:
«Берут без основания, без расписок. Большинство из оставленного имущества бежавшей буржуазии взято для себя советскими работниками, мягкая мебель, мягкие диваны, персидские ковры, кровати, зеркала можно встретить в квартирах как мелкой, так и крупной шошки».[1308]
На Южном Урале террор против «буржуев» вошел в фольклор. Среди многочисленных новых «советских» частушек, публикуемых местной прессой с целью популяризации, можно было встретить и такую: