В мае 1921 г. в деревне Куликово Белоярской волости Челябинской губернии крестьяне гнали самогон из скрытого хлеба. Пьянствовали и члены сельсовета, и представители волостной милиции.[1369]
Власти, как и прежде, пытались реагировать на перевод крестьянами хлеба на самогон и распространение пьянства в деревне традиционными мерами — громкими и грозными декларациями, реализовать которые в полном объеме по-прежнему не удавалось. В середине апреля 1921 г. Башкирская областная ЧК через прессу обратилась к населению с заявлением, отражающим размах увлечения алкоголем в регионе с преимущественно мусульманским населением:
1) Башобчека принимает самые срочные крутые меры по борьбе с пьянством, пьяницами, самогонщиками и преступниками, содействующими и поддерживающими пьянство.
2) Все продолжающие пить или содействующие пьянству будут считаться злостными преступниками и застрельщиками бандитизма и дезорганизации.
3) Занимаемая должность, положение и даже заслуги перед Соввластью во внимание не будут приниматься.
4) Башобчека в последний раз предупреждает всех, кого бы то ни было, и предлагает сознательно отнестись к настоящему заявлению».[1370]
Смена политического курса, восславленная впоследствии официальной пропагандой и советским историческим цехом, первоначально едва читалась, вызывая у населения скорее растерянность и недоверие, чем радость. Слабенькие ростки нового терялись, едва пробиваясь в непроходимых зарослях еще живой и полнокровной «военно-коммунистической» реальности.
При ближайшем рассмотрении будней времен «новой экономической политики» рождается образ не «золотого века», а кричаще броского костюма с ветхой и кишащей насекомыми подкладкой, шитого гнилыми нитками. Повседневная жизнь в НЭПе для большей части населения оставалась безрадостной и неуютной.
Внешний вид городов и горнозаводских поселков, вследствие многолетнего упадка коммунального хозяйства, представлял собой унылое зрелище. Местные власти Вятки, в связи с ужасающей грязью в городе, были вынуждены 10 апреля 1921 г. организовать субботник по очистке губернского центра от навоза.[1371] В мае 1921 г. местная печать отмечала антисанитарное состояние екатеринбургских рынков, а в Перми к осени того же года дороги пришли в такую ветхость, что возникла настоятельная потребность в мощении улиц в городской черте.[1372]
Городское хозяйство Южного Урала, как и других частей региона, находилось в состоянии глубокого кризиса. Весной-летом 1921 г. в Уфе, как и прежде, многочисленные общественные сады объедались козами — «любимейшими животными уфимцев», по ироничному замечанию местной прессы. Переправа через реку Белая не действовала: не было ни моста, ни парома. Возчики на лодках требовали с крестьян за переправу плату деньгами или продуктами — хлебом, яйцами и т.д. В июле 1921 г. была объявлена неделя чистки и водоснабжения, предполагавшая прежде всего сооружение общественных колодцев, так как за семь лет уфимский «водопровод пришел в страшно запущенное состояние». На уфимском базаре в разгар июльской жары царила антисанитария. В августе власти Уфы вновь вынуждены были организовать неделю чистки, поскольку санитарное состояние города не улучшалось. Осенью 1921 г. дефицит воды в городе продолжал давать себя знать самым чувствительным образом. Хотя водопровод и был наконец отремонтирован, пользоваться им для горожан стало сложнее. Губернский коммунальный отдел, во исполнение декрета Совнаркома от 1 сентября 1921 г. об установлении платы за коммунальные услуги, ввел с сентября плату за воду, вследствие чего домовые краны были закрыты для посторонних. Источником воды для обитателей домов без водопровода стали исключительно водоразборные будки, которых было мало. Горожане все в большей степени пользовались негодной для питья водой из колодцев, что привело к вспышке брюшного тифа. Нехватка воды и топлива сказывалась и на гигиене тела: банные процедуры часто сводились к размазыванию грязи по телу холодной водой.[1373]
Крах коммунального хозяйства отразился не только на внешнем облике, но и на интерьере общественных зданий. Уфимские больницы находились в состоянии, не отвечавшем их назначению. Участники осмотра 3-й Советской больницы 10 июня 1922 г. увидели картину, привычную со времен гражданской войны:
1. . Все подвальные помещения больницы с марта месяца, вследствие лопнувших в соседних домах водопроводных труб, залиты водой полностью, вода эта начала издавать зловоние. Водой этой заполнены также сточные и выгребные ямы. В поглотительном колодце закисшая вода стоит на одном уровне с водой в подвалах, но замечается понижение воды.
2. В нижних этажах больницы воздух сырой, удушливый, и поэтому нижние этажи вовсе нельзя использовать для больницы.
3. Во втором и третьем этажах часть стен мокры и покрыты плесенью. Клозеты переполнены экскрементами и канализация не действует вследствие подпорной воды снизу, вследствие чего испражнения и вода из ванн выносятся ведрами, распространяя всюду зловоние.
4. Несмотря на постоянную вентиляцию и открытые окна, воздух в больнице сырой, с аммиачным газом. Крыши во многих местах и канализационные трубы протекают, потолки и стены в таких местах мокнут и штукатурка грозит обвалиться».[1374]
Картину запустения являли глазу и другие губернские центры. Оренбургская пресса в мае 1921 г., сетуя на грязь в городе, язвительно отмечала:
«У нас существуют, наверное, сотни разного рода комиссий, подкомиссий, уполномоченных и даже "чересчур уполномоченных”. Но вот кучи мусора на ул[ицах] г. Оренбурга не исчезают, а растут все более и более».[1375]
Летом 1921 г. санитарное состояние города обострилось из-за притока бегущих от голода крестьян Оренбуржья и обитателей соседних губерний. Как писали местные корреспонденты, «...по вечерам по городу, на базарах, на голой земле, в грязи, не разбираясь, лишь бы голову приткнуть, приезжающие — бездомные бедняки, их семьи, часто матери с грудными детьми».[1376] Год спустя пресса по прежнему фиксировала антисанитарное состояние базаров. К этому времени с периода гражданской войны 20% жилья в Оренбурге было уничтожено, еще столько же — пришло в негодность, в том числе из-за отсутствия водосточных труб, разобранных жильцами на дымоходы железных печей-«буржуек»: углы и стены домов из-за подтекания воды промерзали и покрывались грибком.[1377] Как символ разорения городской жизни воспринимается труп павшей лошади, который несколько дней осенью 1922 г. пролежал и начал разлагаться на одном из перекрестков Оренбурга.[1378]
Челябинск, как и другие города Южного Урала, все более напоминал большую и плохо устроенную деревню. Весной 1921 г. в нем, а также в Миассе, Троицке и Верхнеуральске были организованы коллективные огороды, чтобы несколько смягчить ставшее привычным недоедание. Только в Челябинске этот огород занял площадь в 300 десятин. Зато общественные скверы за ненадобностью были заброшены. В Пушкинском сквере, например, осенью 1921 г., вместо публики, разгуливали козы, обгладывая деревья.[1379]
Быт обитателей горнозаводских поселков был еще более убогим. Собственные дома рабочих находились в ветхом состоянии. Значительная часть рабочих жила в не менее обветшавших заводских домах и бараках дореволюционной постройки. Так, в Чусовском заводе 95% жителей ютились в бараках и других казенных строениях. На 1-1,5 кв.м приходилось семь-восемь человек. Оценка этих мест обитания представителями хозяйственных и профсоюзных органов была лаконичной и безотрадной: «Ветхость. Холод. Сквозняк. Антигигиенично». Уборные и мусорные ямы не чистились годами. В 1922 г. нередки были случаи холеры и тифа. Не хватало бань, умывальников, мыла. Случались драки из-за очереди помыться.[1380]
Через полтора года после начала НЭПа большинство населения, пережившее ужасы последних лет, по-прежнему пребывало в нищенском положении. Рабочий Нязепетровского завода Екатеринбурской губернии Д.П. Мухаркин, воевавший в годы гражданской войны на стороне «красных» и вернувшийся в родные места лишь в июне 1922 г., обнаружил картину кричащей бедности:
«Дома я застал свою семью в тяжелом положении. Отец болел раком желудка. Мать, братья и сестры от недоедания находились в состоянии, близком к дистрофии. Урожай стоял еще на корню, и голод продолжался. Мать со слезами на глазах, как бы извиняясь, говорила мне, что обувь, одежду и все другие вещи, имевшие маломальскую ценность, променяли на хлеб: "Ни у кого из нас не во что ни одеться, ни обуться, променяли даже самовар"».[1381]
Убогими были бытовые условия обитателей городов и поселков Южного Урала. В октябре 1921 г. в Оренбуржье, по сведениям ЧК, «условия жизни рабочих, в связи с голодом и по причине бездеятельности комиссии по улучшению быта рабочих во всей губернии (за малым исключением) — невозможны».[1382] На Челябинских угольных копях, как информировал губотдел ГПУ, «...рабочих часто переселяют, и в большинстве живут в землянках, которые нередко под влиянием погоды представляют из себя грязное, мокрое болото, воздух в помещениях сырой, отопления недостаточно, за отсутствием угля и приспособлений».