Автор по определению сухой сводки о положении на Челябинских копях не смог сдержать эмоции при описании контрастов в жилищных условиях администрации и рабочих:
«Посмотрите квартиры у администрации и рабочих. Первые живут в отдельных новых дворцах, оградились частоколами, у них есть мебель, а у рабочего нет даже чайника, чтобы вскипятить воды, и лампы, чтобы зажечь огонь и очистить пищу от тараканов, нет кроватей, и рабочие зачастую валяются на полу».[1384]
Нередко города и поселки становились жертвой стихийных бедствий. Ранним летом 1921 г., когда из-за начавшейся жары и ветхого состояния дымоходов участились пожары, выгорела четверть Кыштыма в Екатеринбургской губернии. В огне погибло более 700 домов, много скота и домашней птицы. Без крова остались 1031 семья — 2323 взрослых и 1834 ребенка. Очевидец оставил описание пережившего пожар поселка:
«Въезжаешь в город с грустным гнетущим чувством. Перед глазами безотрадная, унылая картина. Целые ряды улиц выгорели буквально дотла. От домов остались одни печи, от строений — только фундаменты. Деревья и те сгорели. Цветущий город превратился в пустыню».[1385]
Во второй половине апреля 1922 г. в Орске неделю длилось наводнение. Многие жители города, ослабленные голодом, не имели сил выбраться из жилищ. Погибло более 700 человек.[1386] Вскоре беда настигла жителей Катав-Ивановского завода в Башкирии. Из-за непрекращающихся дождей началось наводнение, смывшее посевы, огороды, часть домов. С 15 июля 1922 г. завод пришлось закрыть.[1387] Жители, оставшиеся без посева и заводских заработков, были брошены на произвол судьбы.
Неизбежным спутником примитивизации городской и поселковой жизни были вспышки инфекционных заболеваний. На 9 августа 1922 г. в Екатеринбурге и Верх-Исецком заводе с начала летней эпидемии холеры было зарегистрировано 205 случаев заболеваний. Первоначально заболевания отмечались среди чернорабочих и людей без определенных занятий, то есть представителей тех слоев, которые находились в наиболее жалких материальных условиях. Однако с конца июля вспышка холеры захватила и более культурные слои: заболели сотрудник газеты, жена профессора. Выяснилось, что причиной оказалось несоблюдение гигиенических правил, необходимых в холерное время. Заболевшие пили сырую воду, некипяченое молоко, подкрашенную воду и квас с базара, ели непромытые горячей водой овощи и фрукты.[1388]
С особой силой эпидемии бушевали на Южном Урале — в регионе, наиболее пораженном голодной катастрофой 1921-1922 гг., через который к тому же перекатывались волны беженцев из Европейской России в Сибирь. Бытовые условия беженцев из голодных мест были непригодны для человеческого существования, и места их обитания в южно-уральских городах превращались в источник распространения заразы. Проверяя в ноябре 1921 г. беженские бараки близ Оренбурга, губернская ЧК со слов их обитателей узнала, что комендант эвакуационного пункта бывал у них редко, заведующий губэвако и его помощник — не посетили их ни разу. В амбулатории не было ни медикаментов, ни медицинского персонала. Из-за хищения продуктов администрацией беженцы получали питание ниже норм и нерегулярно. То, что чекисты увидели своими глазами, было убедительнее всяких жалоб:
«Возле бараков отвратительные грязь и зловоние от выбрасываемых тут же, по поверхности земли, отбросов... В самих бараках ужасная грязь, дым, копоть, воздух заражен человеческим калом и мочой, разлагающимися трупами, лежащими тут же вместе с живыми людьми; вообще, в этих помещениях нет признаков человеческого жилья, жильцы этих логовищ желты, испиты и изнурены, ходят, как тени, среди которых масса больных, большинство женщин и детей стонет в предсмертных судорогах...
Больные дети сидят и лежат среди мертвых тел своих родителей и родственников, трупы которых не убирают целыми днями и неделями. [...]
В одном из сараев лежало около 20 трупов, такое же количество трупов валяется тут же, возле сарая, под открытым небом, которые растаскивают собаки, и всю эту отвратительную картину видят проходящие рабочие главных мастерских, возмущающие[ся] такими действиями властей, причем отпускают по их адресу самые отборные ругательства».[1389]
В Челябинске, а также во всех уездных центрах Челябинской губернии, летом 1921 г. наблюдалось, хотя и в меньших размерах, чем в Уфе и Оренбурге, эпидемия холеры. После ее преодоления смертность от инфекционных болезней оставалась на высоком уровне. Только за декабрь 1921 г. в Челябинске от них умерло 664 человека, в январе 1922 г. — в полтора раза больше. Основную массу среди них — до 90% — составляли подобранные на железнодорожных путях и снятые с поездов беженцы из Поволжья и других голодных мест.[1390]
Распространению и устойчивости эпидемических заболеваний способствовали систематическое недоедание, вопиющая антисанитария бытовых условий, низкая культура гигиены у населения и слабая медицинская помощь. Не содействовала преодолению эпидемий и неуклюжая пропаганда прививания от инфекций. Так, с 1 июля 1921 г. в Уфе желающие могли получить противохолерные прививки. Однако объявление в прессе, что они изготавливаются из испражнений умерших от холеры, вряд ли могло внушить уфимцам доверие к прививанию.[1391]
Уровень заболеваемости опасными для жизни заразными болезнями оставался высоким и в паузах между официально признанными эпидемиями. В октябре 1922 г., например, сообщая в обзоре-бюллетене об отсутствии эпидемических заболеваний, Челябинский губернский отдел ГПУ констатировал наличие 686 больных брюшным тифом, 1267 — сыпным, 214 — возвратным.[1392] Такого рода цифры уже не внушали опасений — приливы и отливы инфекционных заболеваний воспринимались едва ли не как норма.
Но пуще всех заразных болезней население в начале НЭПа мучила дороговизна. Темпы ее развития казались невиданными даже привыкшим к многолетней инфляции жителям ранней Советской России. В первой половине 1921 г. цены на продукты питания резко выросли, и в середине августа на московских рынках пуд ржаной муки стоил 170 тыс. р., пшеничной — 230 тыс. р.; фунт ржаного хлеба — 2900 р., пшеничного — 6200 р., картофеля — 900 р., говядины — 10,5 тыс. р., сливочного масла — 23,5 тыс. р., подсолнечного — 19 тыс. р., сахарного песка — 25 тыс. р., соли — 3300 р. В конце марта 1922 г. цены на Смоленском рынке столицы были уже на порядок выше: цена пуда ржаной муки достигла 3,7 млн. р., пшеничной — 8,2 млн. р., картофеля — 3,1 млн. р., фунта сливочного масла — 750 тыс. р., подсолнечного — 450 тыс. р., сахарного песка — 225 тыс. р. [1393]
Подобные же тенденции колебания рыночных цен наблюдались и на Урале. С августа 1921 по июнь 1922 г. цены на зерно и муку в Перми повысились в шесть раз, на творог — в 30-40 раз, на мясо и яйца — в 50-70 раз, на молоко — в 170 раз.[1394] В Екатеринбургской губернии весной 1922 г., как и в марте 1921 г., наблюдалось резкое повышение продовольственных цен, вызванное распутицей и сокращением крестьянского привоза. При этом заметно понизилось качество муки: чистая пшеничная мука встречалась все реже и была нарасхват. С марта по июль 1922 г. стоимость месячного прожиточного минимума в 3600 калорий в день возросла в 4,4 раза — с 13878 тыс. р. в деньгах 1921 г. до 61632 тыс. р. Крестьянского подвоза на рынки Екатеринбурга по-прежнему не было. Хлеб поступал в губернский центр из Сибири и других мест, среди которых фигурировали даже Москва и Петроград. В ожидании нового урожая цены колебались, рынок нервничал. На продажу выбрасывалась мука низкого качества — смешанная, овсяная, ячменная, суррогатная.[1395] В сентябре 1922 г. цены на ржаную муку и хлеб упали, наконец, почти в два раза, однако на такие товары как ситец, мыло, соль, сахар они продолжали повышаться, превысив в декабре 1922 г. летние цены в три-четыре раза.[1396]
Аналогичным образом лихорадило рынки Южного Урала. Рыночные цены регулировались стоимостью хлеба. Резкое повышение цен было характерно в последние месяцы 1921 г. для челябинского рынка. В чекистской сводке за 1-15 ноября 1921 г. был зафиксирован скачок цен на хлеб с 200 до 260 тыс. р. за пуд, на масло, мясо и дрова — в два раза, на сено — на треть.[1397] В связи со слухами о признании Россией довоенных долгов началась очередная волна обесценивания советских денег. Шла лихорадочная скупка сибирских денежных знаков. Обменивавшиеся на рынке первоначально из расчета 1:1 колчаковские деньги, якобы обеспеченные за границей золотом, в связи с чем советская власть расплатится за них с населением звонкой монетой, подорожали в 25 раз.[1398] В декабре 1921 г. к старым бедам добавились снежные заносы, парализовавшие движение поездов. Цены на муку в считанные дни, пока поезда и снегоочистители вязли в снегу, подскочили до 1 млн.р. за пуд, фунт печеного хлеба обходился покупателю уже в 26 тыс.р. [1399]
На рынке Челябинска, где продуктов становилось все меньше, хозяйничали оптовые перекупщики. Горожане требовали, чтобы оптовикам, используя дореволюционную практику, было запрещено скупать продукты до 12-13 часов дня.