Подводя в октябре 1922 г. итог материальному обеспечению рабочих и служащих Челябинской губернии в первом полугодии, отдел ГПУ констатировал их тяжелое положение в государственном секторе. В среднем рабочий получал в месяц пуд и 25 фунтов муки, 13 фунтов мяса, 2 фунта жиров, 4 фунта соли и 1200 р. жалования. Обеспеченность служащего была более низкой: пуд и 5 фунтов муки, 7,5 фунтов мяса, 1,5 фунта жиров, 4 фунта соли и 438 р. деньгами. По рыночным ценам рабочий мог приобрести на зарплату дополнительно пуд муки или 16 фунтов мяса; служащий — 25-30 фунтов муки или 5-6 фунтов мяса. Оценивая ситуацию первого полугодия 1922 г., органы политического наблюдения констатировали: «...получая паек и жалованье, рабочий и служащий едва мог существовать на них один, а о семье говорить не приходится».
Более надежным было положение тех, кто мог параллельно заниматься сельским хозяйством, однако эта группа была относительно невелика, так как лишь 10% предприятий губернии — заводы горнозаводской зоны — располагали землей. Обеспечение служащих кооперативных и торговых организаций было существенно лучше: они получали ежемесячно пуд муки, 10 фунтов мяса и 2072 р., на которые могли приобрести по рыночным ценам два пуда муки или 27 фунтов мяса. К тому же кооперативы предоставляли своим служащим некоторые продукты и материалы по ценам ниже рыночных. В целом же ситуация в январе-июле 1922 г. оценивалась как тяжелая — материальное положение населения, занятого в неземледельческой сфере, закрепилось на чрезвычайно низком уровне: «Вообще первое полугодие 1922 года было тяжелым для рабочих и служащих, и благополучие рабочих и служащих кооперативных учреждений только относительное, далеко не абсолютное».[1440]
Лишь с сентября 1922 г. наметился реальный рост оплаты труда, однако он не коснулся крупных групп рабочих, в том числе шахтеров. Обозначившаяся стабилизация была стабилизацией бедности.
Мизерные заработки рабочих и служащих Урала превращали заботу по добыванию средств к существованию и обеспечению минимальных бытовых условий в наиболее болезненную и насущную, центральную задачу повседневной жизни «маленького человека». Она заслоняла и отодвигала на задний план, как несущественные, все прочие сферы жизнедеятельности, низводя человеческую жизнь до уровня биологического существования, лишая ее социальной значимости, заставляя жить одним днем.
Наличие или отсутствие хлеба, сытость или голод были основными ориентирами, определявшими настроение и поведение людей в начале НЭПа.
Если материальная жизнь городского населения в первые месяцы НЭПа оказалась замороженной на предельно низкой отметке, то для сельских жителей 1921-1922 гг. стали трагическим временем. Питаемое прежним опытом недоверие крестьян к советской власти, неурожай 1921 г. и некомпетентность сборщиков продналога соединились самым неблагоприятным для деревни образом, сделав крестьянскую жизнь невыносимой.
Уже поздней весной-летом 1921 г. у селян были все основания для недовольства НЭПом и самых мрачных ожиданий. Виды на урожай в Вятской губернии еще в июне вселяли отчаяние. Засуха охватила юг губернии — Яранский, Уржумский, Малмыжский и Советский уезды. Заполыхали лесные пожары, горели ржаные поля. К началу июля пропало почти 2/3 озимых в Котельническом уезде. Яровые раннего сева выпадали, яровые среднего сева взошли наполовину и стояли «в иголках», поздние яровые почти не взошли. Сказывалось не только отсутствие дождей в мае-июне, но и засуха осени 1920 г. В начале июля 1921 г. прошли дожди, потушив июньские пожары. В Уржумском уезде с 20 по 29 июня дождь сопровождался градом, нанесшим большой ущерб крестьянским полям. Оставшаяся незрелой рожь снималась в начале июля и перемалывалась на низкосортную муку.[1441] Удрученные неурожаем, крестьяне Уржумского уезда с июня начали требовать у волисполкомов хлеба. Привозимый в деревню хлеб распределялся уравнительно — по 1,5 фунта на человека. Трудовая повинность вызывала ропот, наряды на подводы выполнялись охотно только при предоставлении хлеба, в противном случае приходилось применять силу.[1442]
Для жителей Малой Башкирии и Вотской автономной области смена государственного курса по отношению к деревне также была омрачена ожиданием небывалого неурожая вследствие длительной — с лета 1920 г. — засухи. В Селтунском уезде Вотской области с 1 июля 1920 г. и вплоть до снега не было осадков, снег лег на сухую землю. Половина озимых не взошла. Малоснежная зима усугубила положение. Наконец, когда в апреле 1921 г. озимые стали давать всходы, вместо весенних дождей задули сухие ветры. Озимые погибли полностью, остальные всходы погибли наполовину. В результате к моменту уборки озимых поля были покрыты лебедой, более высокие места стояли совершенно голые. Крестьянам было не до тонкостей продналога и «новой экономической политики» — они запасались гнилушками, семенами лебеды и прочими суррогатами в ожидании жестокой голодовки.[1443]
Пессимистические предчувствия рождало объявление продналога в южно-уральском крестьянстве и казачестве. В сводке Челябинской губернской ЧК за вторую половину мая 1921 г. сообщалось, что «декрет о продналоге понимается как продразверстка и даже еще хуже». В мае-июне в Верхнеуральском, Троицком и Курганском уездах вновь оживилось повстанческое движение, не приняв, правда, размеров начала 1921 г. Ожидание прихода повстанцев в ряде станиц Троицкого уезда было пресечено в июне взятием заложников. Впрочем, действия повстанцев зачастую отбивали у сельских жителей охоту сотрудничать с ними. Так, в Брединском поселке, где к «бандитам» первоначально относились доброжелательно, они разгромили железнодорожный кооператив и многолавку, сожгли железнодорожный мост, отбирали у жителей лошадей и овец. Все это вызвало у местных казаков враждебные чувства: собравшись на общее собрание, они заявили повстанческому отряду, что те «действительно бандиты и расхитители народного достояния». Грабежи и убийства перемежались с массовыми кражами скота и хлеба. В Миасский уезд регулярно наведывались вооруженные группы, преимущественно башкир, по три-пять человек, которые нападали на поля, отбирали у крестьян продукты и скот, а затем скрывались в кантонах Башкирии.[1444]
В июне 1921 г. после засушливого мая в Челябинской губернии прошли хорошие дожди, вселявшие некоторые надежды, утраченные к концу месяца. В северо-восточной части Верхнеуральского уезда, по данным сводки ЧК за 16-30 июня, «хлеб и травы почти выгорели, часть хлебов не взошла, а часть съедена кобылкой». Такая же картина наблюдалась и в Миасском уезде. Если в Челябинском уезде выпавшие в конце июня, после двухнедельной жары, обильные дожди позволяли надеяться на появление хлебов хотя бы в западной части уезда, то в Троицком уезде июньская засуха вызвала падеж скота:
«Скот за неимением свежих трав питается выгоревшей травой и, дыша пылью, получает воспаление легких и подыхает. [...] По этой же причине крестьяне убивают скот для еды».
Составитель сводки приходил к безрадостному заключению:
«Настроение крестьянской массы благодаря голоду и окончательной утрате надежды на урожай хлебов от обостренного перешло к апатии. Всюду наблюдается какая-то пришибленность, ничем не интересуются, у всех один вопрос — "хлеб"».[1445]
К концу июля в Верхнеуральском и Троицком уездах погибли все всходы. Дожди в Миасском уезде позволяли надеяться на урожай, который, однако, погубили ранние заморозки. Выгорела половина посевной площади в Куртамышском уезде. В Челябинском уезде неурожай постиг более десяти волостей. Даже в Курганском уезде, на который возлагались особые надежды, были выгоревшие волости.[1446]
В июле население Троицкого уезда спешно уезжало в Семиреченскую и Акмолинскую области. Фонд хлеба на весь уезд составлял всего 300 пудов, и никакой надежды на скорую его доставку не было. В Верхнеуральском уезде люди побросали свои хозяйства и вереницами в 20-30 семей уезжали за Тобол и в Оренбургскую губернию. Перед отъездом скот забивался на мясо: за крупную корову или лошадь можно было выручить всего два-четыре пуда хлеба, за мелкий скот — 10-20 фунтов за голову.[1447]
В Оренбуржье, куда в июне хлынули беженцы из Самарской и других соседних голодающих губерний, доброжелательное отношение к продналогу наблюдалось только в тех немногих районах, где сохранился хлеб прошлого урожая. Преобладали совершенно иные настроения, о которых в июне сообщали местные сводки ЧК:
«Отношение крестьян к Советской власти не изменилось, в лучшем случае крестьяне равнодушны к власти. В большинстве же крестьянство настроено враждебно к Советской власти и не доверяет ей. Среди них даже носятся слухи, что введение продналога — обман, и как только хлеб уберут с полей, Советская власть отменит продналог и опять введет продразверстку. Советскую власть крестьяне считают временной и все ждут перемены власти. Задач и смысла Советской власти они не понимают».[1448]
Следует, впрочем, признать, что опасения крестьян в отношении продналога были вызваны не классовой заскорузлостью, не социально-групповыми предрассудками, а диктовались здравым смыслом. В условиях неурожая необходимость расстаться с частью скудных продовольственных запасов воспринималась как бедствие, а опыт прежних реквизиций продуктов питания рождал законное сомнение в способности государственных заготовителей быстро перейти на иные методы работы с крестьянством, чем апробированные в прошлые годы. Вскоре эти сомнения подтвердились самым горьким образом.