Задним числом продразверсточную сущность продналога 1921 г. признал и Челябинский губком РКП(б). В докладе Уральскому областному партийному совещанию, составленном в 1922 г., констатировалось:
«Продналог оказался непосильным для большинства крестьян. Налоговая система с обилием налогов, при той пестроте урожая, какая наблюдалась в Челябинской губернии, вызвала много ошибок, для значительной части населения продналог был не легче продразверстки. Установлены многочисленные случаи, когда крестьянин, чтобы уплатить налог, вынужден был продавать лошадь, корову, чтобы купить хлеб и уплатить продналог. Многие хозяйства остались разоренными...».[1475]
Лишь во второй половине марта 1922 г. сбор продналога был приостановлен, недоимки были перенесены на осень 1922 г., усилилась помощь голодающим, чему способствовало прибытие международных организаций помощи, началась выдача крестьянам семенного материала.[1476] Однако десятки тысяч крестьян Челябинской губернии, сотни тысяч крестьян Урала этой помощи не увидели, не дожив до весны, погибнув от голода и болезней.
Продналоговая кампания 1921 г. превратилась для уральского крестьянства в кошмар, превзойдя самые мрачные прогнозы. Однако трагическая ситуация была воспринята ими на этот раз со смирением: не столько «репрессивные уроки» 1920-1921 гг., сколько физическое истощение, сломленность духа, страшное испытание голодом лишали сил к массовому сопротивлению. Хладнокровное обирание деревни в условиях неурожая и отсутствия запасов продовольствия толкнуло крестьянство в объятия голодной катастрофы.
Таким образом, голод обрушился на регион отнюдь не внезапно. К осени 1921 г. население городов и поселков Урала страдало от хронического недоедания уже ряд лет. На национальных окраинах Урала — на территориях Малой Башкирии и будущей Вотской области — сельские жители стали жертвами жесточайшего голода с весны 1920 г. Первыми его мукам подверглись татаро-башкирские деревни, не знавшие традиции разведения огородов: разверстка 1919 г. лишила их мучных запасов, отсутствие которых нельзя было хотя бы отчасти компенсировать овощами.[1477] Последовавшие засуха и разверстка 1920 г., неурожай и хладнокровное изъятие продналога 1921 г. довели разорение деревни до конца. Уфимский губпомгол особо подчеркивал, что население Поволжья голодало с лета 1921 г., а жители Аргаяшского кантона — с ноября 1920 г. Осенью 1921 г. уже 99% населения кантона питалось суррогатами, 97% — голодало; губпомгол констатировал, что оно «безропотно и молчаливо тысячами вымирает».[1478]
Треть сельских жителей Башкирии с весны 1921 г. питалась суррогатами с незначительными добавками или без добавок муки, в результате чего в башкирских селах свирепствовали холера и желудочные заболевания со смертельным исходом. Протокол заключительного заседания ВЦИК с представителями Башкирского обкома РКП(б) и Башкирского СНК еще в сентябре 1921 г. фиксировал страшные последствия голода:
«Особенно сильно страдают и гибнут дети. Нередко сами родители приводят своих детей в более или менее крупные административные центры и там бросают их на произвол судьбы. Детдома, приюты, детские площадки, школьные столовые, питавшие до июня с/г 139 902 ребенка, за отсутствием продовольствия повсеместно закрыты, и в настоящее время осталось всего около 5000 человек, из которых 3500 чел[овек] находятся в городе Стерлитамаке и его районах. Что же касается школ, то они закрыты повсеместно, так как учителя, не получая ни денег, ни продовольствия, не имеют фактической возможности заниматься».[1479]
Обстоятельный доклад по результатам обследования Башкирии в ноябре 1921 г. отражал продолжение голодного бедствия в республике:
«Питается население: более зажиточная часть лебедой, остальное население — лебедой, смешанной с лебедовой мякиной; корой ильмы, глиной, опилками молодой березы; рябиной, желудями и всякими другими корнями. Кошки и собаки съедены».[1480]
В 25-26-градусный мороз женщины уходили в лес на поиски кореньев. Наиболее тяжелым было положение в горных кантонах, где жители не знали земледелия или занялись им недавно, вследствие чего к ноябрю был съеден почти весь скот. Если в украинских поселках на территории Башкирии было собрано по 20-40 пудов зерна с десятины, а в русских — по 3-4 пуда, то в соседних башкирских селах жители, пользуясь первобытной техникой обработки земли, смогли собрать лишь по 10-20 фунтов зерна. Фиксировалось появление вымирающих деревень. Цены на суррогаты в последней декаде ноября свидетельствовали о дефиците заменителей полноценной пищи. Фунт хлеба из чистой лебеды стоил 3 тыс. р., из лебеды с мякиной — 1,5 тыс. р. Пуд желудевой муки продавался по 100 тыс. р., жмыхи — по 220 тыс. р.[1481]
Наиболее беззащитной категорией населения оставались дети. В ноябрьском докладе отмечалось:
«Ныне существующие детские учреждения нельзя назвать ни детскими домами, ни даже примитивными приемниками. Это очень скверные барачные казармы».
Из голодавших 300 тыс. детей на государственную помощь в ноябре могло рассчитывать не более 5%. Питомцев детских домов кормили лебедой. Смертность организованных таким образом детей доходила до 25%. В ноябре 1921 г. пришлось приостановить эвакуацию детей в другие регионы. Намерение вывезти до 10 тыс. детей разбилось о материальную необеспеченность их перевозки и неготовность соседних губерний принять голодающих. Из 450 отправленных в Ташкент детей 50 умерло в пути, а 350 погибли в Оренбурге от голода, холода — отсутствовали одежда и обувь — и чрезмерной скученности.[1482] Смертью заканчивались попытки выбраться из зоны голода и для взрослого населения. На дороге из Стерлитамака в Оренбург частыми были страшные находки: телега с мертвым возницей и павшей лошадью.[1483]
Возвращаясь с IX съезда Советов, Д. Юлтаев в конце января 1922 г. остановился у родственников в Тох-Чуранском кантоне Башкирии. О своих личных впечатлениях о голоде в родных местах он поведал в Стерлитамакской прессе:
«Мое первое впечатление — как будто все они вышли из могилы: больные, слабые, некоторые опухшие — действительно живые мертвецы. Интересовался положением деревни: голодает поголовно почти все население, воровство на почве голода сильное. На всю деревню осталось 25-30 лошадей и наверняка можно сказать, что через месяц-полтора и их не будет.
На всю деревню ни одной кошки и собаки: все съедены. О домашней птице уже нет и помину. Несмотря на это, встречаются отдельные семьи, которые, почти умирая от голода, хранят, как зеницу ока, единственную корову. Такие хозяйства необходимо было бы поддерживать. Между тем от них требуют 12 ф[унтов] продналога. Это еще больше ухудшает положение крестьян.
Посетил детский дом. Его можно назвать заброшенным хлевом, нет нар, грязно, дети голодны, валяются на полу, два дня не топлено, холод, как на улице, некоторые дети полезли в холодную печь, теснятся друг к другу, чтобы немножко согреться, плачь и вопль».[1484]
Кантон уже три месяца не получал продовольствия, а всего в помощь голодающим туда было доставлено девять пудов пшеницы и немного суррогатного кофе. Уже собираясь уезжать из деревни, Д. Юлтаев пережил эпизод, внесший последний штрих в картину голода в башкирской деревне:
«Как только сел на подводу, вижу — стрелой летит ко мне прислуга приюта и кричит. Дети разрывают труп умершего ребенка и едят. Охватывает ужас».
Такие картины голода встречались автору заметки на всем пути его следования по Малой Башкирии. Так, в деревне Абдуловка на 150 дворов приходилось лишь восемь истощенных лошадей. Пустые дома, в них — трупы умерших недели назад людей, растаскиваемые на еду, определяли облик башкирских селений.
Осенью 1921 - зимой 1921/22 гг. голод неотвратимо распространялся по Уфимской губернии. В Илецкой волости Уфимского уезда в сентябре суррогаты можно было купить на вольном рынке не дешевле, чем в Малой Башкирии, лошадь менялась на два пуда муки. В Белебее в начале ноября свидетели отмечали контраст между разъезжавшими на лошадях сытыми торговцами и барышниками, с одной стороны, и одиночками и группами голых, босых и голодных детей и взрослых, бродивших как тени в поисках милостыни или валявшихся на дорогах, с другой.[1485]
По свидетельству очевидца, в Уфимском уезде наиболее страдали от голода татарские, чувашские, мордовские и русские деревни. Население уезда не видело хлеба с января 1921 г. К октябрю была съедена и лебеда; свиньи, овцы и половина лошадей — уничтожены; одна корова приходилась на 6-12 дворов. Не было желавших отдать пару пудов хлеба за лошадь. Сруб стоил всего пять фунтов муки. Жители в панике покидали родные места и гибли в пути. Вид селений в уезде вызывал сострадание:
«В деревнях тишина и безлюдье. Во дворах ни скотины, ни клочка сена. Неподвижно валяются апатичные дети с неимоверно раздутыми животами, с опухшими лицами и конечностями. Во всех избах лежат больные и умирающие, в испражнениях и рвоте. Медикосанитарной помощи никакой. Население так ослабело, что трупы по несколько дней лежат не зарытыми. Смертность колоссальная. Холера стихла, но с конца августа началось вымирание от голода».[1486]
Отчет Уфимского губпомгола за 1921 - начало 1922 г. рисует страшную картину нагнетания голода. Если ранней осенью, в связи со сбором картофеля и овощей в русских деревнях, развитие голода несколько приостановилось, то с ноября нужда стала расти с каждым днем. Только наплыв беженцев в Уфу, вызвавший эпидемию холеры, заставил местные власти с сентября 1921 г. обратить внимание на голод и принять меры к его преодолению. Борьба с голодом, однако, оставалась малоэффективной и велась местными силами, так как Москва и в конце года придерживалась ошибочного мнения о размерах урожая в губернии в 1921 г. Население продолжало бороться с голодом в одиночку, без ощутимой помощи со стороны. В сентябре сельские жители питались лебедой, с октября перешли на желуди, травы, листья, корни, ягоды, страдая желудочно-кишечными заболеваниями, малокровием, цингой. Выпадение снега вскоре лишило население и этих источников пищи. Люди стали распродавать скот или резать его для себя. К голоду прибавился холод. Из-за отсутствия лошадей невозможно было ни привезти дрова, ни изготавливать кизяк из навоза. Чтобы не замерзнуть, крестьяне стали переселяться по несколько семей в одну избу, продавая остальные. Такая практика лишь ухудшила санитарное состояние крестьянского жилья и способствовала дальнейшему росту заразных заболеваний, прежде всего — паразитарного тифа. Зимой 1921-1922 гг. в пищу шли сережки орешника и березы. Ильмовая и липовая кора, солома, мякина перерабатывались на муку. Изобретательность в поисках пищи не знала границ, переступая пределы человеческой брезгливости: