«...многие использовали старые корыта для корма скота, пропитанные остатками месива, по мнению крестьян весьма питательные (Бирский уезд); из Усть-Катавского участка, Уфимского уезда, сообщено о том, что жители сушат и толкут даже старые лапти и пекут из этой "муки" лепешки».[1487]
Употребление древесной муки вело к запорам, вплоть до прободения кишок. В Катав-Ивановском заводе некоторые семьи, за неимением продуктов, питались только соленой водой; в некоторых частях Бирского уезда, в отсутствие соли, ели известь. «Стали есть собак, кошек; имеются сообщения из Белебеевского уезда об употреблении в пищу крыс, тараканов и мокриц». В декабре 1921 г. лебеда в Бирске стоила 70 тыс. р. за пуд, в Уфимском уезде цена на нее возросла до 200 тыс. р. В феврале 1922 г. лебеда и желуди ценились почти наравне с хлебом. Жители питались лебедовой соломой. Однако на исходе зимы и эти скудные и вызывающие у современного человека тошноту «продукты» стали подходить к концу:
«Но и собаки и кошки стали почти роскошью, и встречаются известия, что их стали делить по жребию. Стали прибегать к падшим животным; падшая лошадь быстро разбиралась на еду, в Гумеровской волости Уфимского уезда установлена очередь на падаль, сваленную за селом. Местами в Белебеевском уезде даже о падали стали мечтать как о желанной роскоши. Население при этом не разбирается в причинах падежа и ест даже сибиро-язвенные трупы (Нагайбакская волость Белебеевского уезда). Очень употребительным и распространенным суррогатом стали кости: их толкли и пекли из костяной муки лепешки. Те, у кого были старые кожи животных (лошадиные, коровьи) палили их, резали на полоски и из этой лапши варили суп. Лебедовую муку подмешивали конским навозом (Белебеев[ский] уезд). И как крайний предел, до которого доводит голод, стали сообщаться случаи людоедства».[1488]
Признаки голода, хотя и не столь ощутимые и повсеместные, замечались с начала 1921 г. и в соседнем Оренбуржье. Хлебных запасов в феврале 1921 г. было в три раза меньше необходимой нормы. В Шарлыкском районе неурожаем было отмечено четыре года, а в некоторых его местах — семь лет. В 1921 г. яровых там было собрано от 20 фунтов до пуда с десятины, посев озимых погиб полностью. Крестьяне бежали из района. В некоторых селах удельный вес выехавших достигал в сентябре 30%.[1489]
С наступлением зимы голод становился невыносимым, толкая население к поиску новых, в том числе неупотребляемых в прошлом, «продуктов». Оренбургская пресса в начале 1922 г. сообщала о бедственном положении жителей Исаево-Дедовского района Оренбургской губернии:
«Голод усиливается. Едят лошадей, собак, кошек. Во многих населенных пунктах едят падаль. В селе Юзаеве... граждане крадут с братских могил трупы людей.
В братских могилах, вырытых гражданами, хоронят по 10-20 человек умерших тифом».[1490]
В стихотворном дневнике А. Сударева, который зимой 1921-1922 гг., до устройства в Оренбургский губземотдел, мыкался в течение двух месяцев по Оренбуржью в поисках хлеба, есть строки, незатейливая метафорика которых как нельзя лучше отражает падение цены человеческой жизни в пору небывалого голода:[1491]
«Зима была печальна и жестока,
Свирепствовала всюду голодуха,
Стонали люди в тягостном кошмаре
И умирали с голоду как мухи.
По всем дорогам можно было видеть
Убийственные страшные картины —
Валялись трупы мерзлых проходимцев,
Как дровяные пни иль комки глины.
В глухих деревнях многие семейства
Зараз все вместе или в одиночку
Беспомощно и тихо умирали,
Поставив над собою крест и точку.
А утром председатель исполкома,
С толпой крестьян, закутанных в тулупы,
Сбирал подводой из домов несчастных
Окоченелые худые трупы.
И в городах на кладбищах печальных,
Не успевая вырывать могилы,
Копали ямы большего размера
И мертвецов в них, как навоз, валили.
Обычным делом стало очень многих
Грабеж, убийство, воровство, мошенство,
А некоторые безумцы явно,
Сознательно дошли до людоедства».
Аналогичная картина голодного бедствия наблюдалась с лета-осени 1921 г. в Челябинской губернии. Крестьяне и казаки Троицкого и Верхнеуральского уездов бежали на восток и юг, спасаясь от разорительного продналога и голода. Питание суррогатами еще в июле 1921 г. привело в Верхнеуральском уезде к вспышке холеры.[1492]
В сентябре 1921 г. информационный отдел губкома партии отмечал катастрофическую продовольственную ситуацию в Троицком уезде:
«Продовольственное положение весьма тяжелое, в Полтавском и Лейпцигском районах люди в большинстве случаев питаются травой и березкой. С наступлением зимы настанет катастрофическое вымирание от голода. Голод ужасен и не дает вести почти никакой работы, в некоторых поселках указанных районов общего собрания граждан собрать нельзя, люди в большинстве заняты производством из трав или поразъехались в поисках за хлебом. Продналог в этих районах, кроме скота, немыслим в полном его выполнении. Продналог вообще проходит слабо, кроме скота, который выполняется, за исключением небольшого процента, по всему уезду полностью».[1493]
В ноябре 1921 г. положение в челябинской деревне становилось отчаянным. Сводка губчека за 1-15 ноября сообщала:
«С наступлением холодов положение с каждым днем ухудшается, в некоторых случаях выливается в подавленное состояние и в последних в отчаянную борьбу за существование. Центральное место в жизни занимает продовольственный вопрос, каковой все сильней и сильней обостряется. Крестьяне, добывавшие суррогаты в озерах, на полях и с деревьев, теперь лишены этой возможности, а также за неимением фуража и теплой одежды лишены возможности поехать куда-либо в поисках хлеба. В некоторых уездах организуются комитеты взаимопомощи, объединения красноармейской семьи, беднейшего населения и ремесленников, цель и задача этих комитетов — взаимная помощь в целях социального обеспечения объединения».[1494]
Во второй половине ноября 1921 г. в губернии голодало уже 336 тыс. человек, в том числе 158 тыс. детей.[1495] Спасение последних от голода было поставлено из рук вон плохо. Сообщения ЧК пестрят сведениями о бедственном положении детей. Любопытно, однако, что их моральный облик заботил власти в большей степени, чем опасность их гибели от голода. О положении детских коммун, интернатов и детских садов в Верхнеуральском уезде ноябрьская чекистская сводка сообщала следующее:
«Среди воспитательниц и нянь на глазах детей идет разврат. Дети в коммунах научились врать, стали очень грубы, привилось много различных пороков. Питание плохое. Продукты детям недодаются. Дети роются в помойных ямах, выбирая кожуру от картофеля и капустные листья, наскоро вытирают и тут же грязные едят. Большинство детей больных и грязных, за чистотой следят только во время присутствия инспекции».[1496]
Сводка губчека за декабрь 1921 г. информировала уже о 423 тыс. голодающих взрослых и 200 тыс. детей. Через месяц прогнозировалось увеличение первой цифры вдвое. Между тем, губернские власти могли организовать помощь лишь для 36 тыс. детей. До 1 декабря на иждивении губоно и интернатов находилось всего 22689 детей, причем в связи с тем, что в декабре власти обеспечили лишь 7 тыс. пайков по 25 фунтов муки, предполагалось снять с государственного довольствия и передать родственникам 15689 детей. Отмечалось, что репрессивные меры по сбору продналога не дали эффекта. Целые волости отказывались от уплаты семенной ссуды. Констатировалось истощение запасов суррогатов у населения: «Население вступает в фазу абсолютной голодовки, так как суррогаты, овощи и скот, бывшие первостепенным продуктом питания, в большинстве случаев съедены». Наблюдался рост смертности: на почве голода и употребления суррогатов росли эпидемии тифа, острых кишечных заболеваний, цинги. Были замечены новые следствия голода, ранее неизвестные:
«Среди рабочих наблюдается апатичное отношение к детям. Среди женщин сильно развит за последнее время аборт..., что сильно отражается на здоровье и усиливает смертность. Смертность достигает 90% делающих аборт, так как аборт делается всевозможными домашними способами и снадобьями, добываемыми от разных знахарок и лекарок».[1497]
Усилились и хорошо известные чекистам по периоду «военного коммунизма» реакции на безвыходное продовольственное положение. Население было озлоблено: на сельских собраниях люди открыто ругали советскую власть и коммунистов, именуя их «грабителями и разорителями трудового крестьянства».
В сводке сообщалось о столкновении жителей Верхнеуральского уезда с населением соседней Башкирии. На фоне голода обострилась национальная вражда, выливаясь в воровство, грабежи и самосуды. Стоит отметить и то, что власти, слабо представляя себе реальные масштабы голода, не оставляли мысли организовать крестьянскую взаимопомощь и решить проблему голода силами самих крестьян, без привлечения средств из центра. Сомнения в реалистичности такого плана осторожно высказывались в том же чекистском документе:
«На почве голода, охватившего всего В.-Уральский уезд, сильно развивается воровство скота и грабежи. Население сплошной волной борется за существование, особенно на границах Башкантона доходит до варварства. Суррогаты и овощи съедены, осталось незначительное количество скота. [...] Комиссия Упомгола при всей энергии выйти из создавшегося положения бессильна. Намечен новый план помощи, это прикрепление голодных к сытым, организуются районные комитеты, в задачи коих входит правильно распределить голодных по сытым, такое распределение сопряжено с большими трудностями, вся важность заключается в точном определении имеющихся запасов продовольствия. В такой работе нужна большая осторожность, так как такое прикрепление вызовет отчаянное сопротивление. О настроении населения не приходится говорить, картина ясна, и по отношению к Соввласти и компартии население сильно наэлектризовано и не выступает только потому, что неоднократно восстававшее казачество Верхнеуральского уезда жестоко расплачивалось и, наученное горькими уроками, чувствует себя бессильным. На будущее население смотрит с ужасом».