Между тем, помощь голодающему населению Челябинской губернии налаживалась с трудом. Хотя губпомгол к январю 1922 г. существовал уже полгода, органы политического наблюдения признавали неэффективность его работы. Обзор-бюллетень Челябинской губчека №2 за 16-31 января 1922 г. содержал по этому поводу следующее замечание:
«Приходится констатировать тот факт, что Челябинская комиссия помощи голодающим работает очень слабо... [...] Из неоднократных сообщений этой комиссии можно вынести впечатление, что это самое обыкновенное советское учреждение, где барышни занимаются нумерацией входящих и исходящих бумаг, где заведена масса "дел" — но живого настоящего дела помощи голодающим здесь нет».[1499]
Не впечатляли работников ГПУ и опубликованные данные о собранных с начала существования комиссии помгола до 1 января 1922 г. средствах в пользу голодающих — 42500 р. новыми денежными знаками, 7,5 тыс. пудов хлеба, 4,3 тыс. пудов фуража, 11,3 тыс. пудов овощей, 9,9 тыс. пудов мяса, 8,4 тыс. пудов жиров, 79,4 тыс. яиц, 72 пуда крупы и т.д. Собранное не могло решить проблем сотен тысяч голодающих людей, положение которых ухудшалось с каждым днем: «...вести из уездов и с мест со дня на день становятся мрачнее».[1500]
В начале 1922 г. голод усиливался. Росла смертность, участились случаи каннибализма. Причем точной информацией о состоянии деревни власти не владели. Так, статистика умерших и съеденных в Троицком уезде, которой располагала Комиссия по борьбе с последствиями голода при Челябинском губисполкоме, сопровождалась характерным примечанием: «Точных сведений об умерших и случаях людоедства укомпомгол представить не может, ввиду того, что уезд не представляет своевременно или вовсе не представляет».[1501]
Нереализуемой оказалась затея властей с организацией сельской взаимопомощи. Только что организованный станичный комитет общественной взаимопомощи Наследницкой станицы Троицкого уезда в феврале 1922 г. объявил, что «к отправлению обязанностей не вступает и категорически заявляет, что работать не будет». Делегаты на станичный съезд поселковых комитетов пришли к выводу, что нет возможности создать какой-либо фонд продовольствия, так как нет хозяев, которые в состоянии прокормить хотя бы свою семью с помощью убоя скота до нового урожая. Население было не в силах содержать даже одного секретаря комитета взаимопомощи. Если в январе 1922 г. в поселке Наследницком умерло от голода 68 человек, то в феврале смертность на порядок выросла:
«В феврале ежедневно умирает по 10-20 человек. Трупы убирать некому, настроение населения паническое, собаки, кошки, ослы, падаль съедены, кражи скота ужасные, нет сил бороться. Развивается людоедство».[1502]
В том же месяце Александровский станичный исполком настаивал на необходимости помощи со стороны, поскольку содействие помгола было ничтожным: количество поставляемых продуктов для детей не удовлетворяло и десятой части потребностей. Взрослые не получали ничего.[1503]
Ужасы голода нарастали и в Верхнеуральском уезде. Уездный комитет помощи голодающим зимой 1921-1922 гг. пришел к неутешительному выводу:
«Лозунг: 10 сытых кормят 1 голодного неприменим к жизни. Выходит наоборот, десять голодных едят у одного сытого, и в результате никто не наестся».[1504]
В январе 1922 г. уездный помгол нашел возможность открыть столовые для 700 голодающих в Верхнеуральске и 1000 человек в уезде. Но сам паек — четверть фунта хлеба и 32 золотника мяса — был настолько мизерным, что, по мнению медиков, не давал никакого положительного эффекта.
Златоустовский уезд, где в январе-феврале 1922 г. было зарегистрировано около 50 тыс. голодающих взрослых и 45-55 тыс. детей, в ноябре 1921 г., после настойчивых просьб в губпомгол, получил, наконец, — впервые — 1400 детских пайков, в декабре — 4000, с января 1922 г. — по 10 тыс. пайков для детей. Среди взрослых распределялось по 4 тыс. пайков. С января 1922 г. в паек входили только мука (10 фунтов в месяц) и соль (0,5 фунта), других продуктов не было.[1505]
Голод прокатился и по Вятскому Прикамью, хотя действие его было и не столь разрушительным, как на Южном Урале. Особенно пострадали Вотская область и южные уезды Вятской губернии (Уржумский, Малмыжский, Яранский, Советский) — бывшая житница края и главный резервуар продовольствия для европейских губерний, в том числе столиц, в годы гражданской войны, когда Юг и Сибирь были отрезаны от Советской России. Грозные признаки голода обозначились летом 1921 г. По Вотской области пролегал маршрут беженцев из голодных Поволжья и Южного Урала:
«Ежедневно на улицах Ижевска можно встретить вереницы проезжающих крестьян в странных фурах, обтянутых коровьей кожей, откуда нередко слышится писк и рев детей.
Это — голодные переселенцы, бегущие из своих насиженных мест из Уфимской и Казанской губерний. Вид их страшен: бледные, изможденные, еле передвигающие ноги, с потухшими взорами и чуть слышным голосом. Едут они, куда глаза глядят, лишь бы не оставаться на месте, едут, бросив свои дома, свое хозяйство, пашни, луга, леса».[1506]
Пресса призывала к помощи беженцам, а между тем голод становился реальностью и для местного населения. Жители Малмыжского уезда сообщали в вятскую прессу:
«В деревне голод все более и более дает себя знать. Местами едят вместо хлеба всякие суррогаты: желуди, лебеду, липовую кору — примешивая к ней немного муки или картофеля. Запасливые заготовляют суррогаты на зиму. Об урожае говорить нечего: счастливы хозяйства, собравшие семена, но таких мало».[1507]
В 1921 г. хорошо уродился картофель, но беда заключалась в том, что его садили мало из-за отсутствия посадочного материала. В результате его хватало в лучшем случае на осень. Крестьяне запасались грибами, — благо год был грибной. Молочных продуктов едва доставало на пропитание детей. Из-за отсутствия кормов возникала опасность, что скот придется забивать на мясо. В начале августа некоторые хозяйства осуществили небольшие посевы озимых, используя по три-пять пудов сохранившихся семян. Однако 99% пахотной земли так и не удалось засеять. Между тем, до окончания полевых работ оставалось две-три недели. Тем не менее, первоначально среди крестьян никакой паники не наблюдалось. Печать комментировала крестьянское спокойствие так: «Вера в помощь центра — почти единодушная».
Осенью настроение становилось все более тревожным. В сентябре голодные, измученные крестьяне ринулись в Вятку. Для помощи им ничего не предпринималось. Потоки беженцев устремились из южных уездов Вятской губернии в северные. Главным источником их питания являлось подаяние. В деревнях участились кражи и самосуды.[1508]
К январю 1922 г. хлеб и суррогаты в южных уездах были съедены. Из Сердежской волости Яранского уезда сообщали: «Есть буквально нечего». Стали отмечаться — пока единичные — случаи голодной смерти. В начале февраля более 75% жителей Советского уезда питалось суррогатами, развивалась эпидемия сыпного тифа. Крестьяне Сочневской волости Слободского уезда в феврале ели почти исключительно мякину и лебеду с небольшой примесью овсяной муки. Многие уже поели последний скот и променяли на хлеб остатки имущества. Вятская пресса констатировала: «Голод растет с каждым днем».[1509]
Между тем, помощь в вятскую деревню не приходила. Детские дома с нетерпением ждали хлеба; в ноябре 1921 г. не отпускался хлеб в детские сады и школы. А всеми уездах губернии еще более 17 тыс. детей ждали своей очереди на зачисление в детские дома.[1510]
Основной причиной быстрого распространения голода в Вятской губернии являлось отсутствие эффективных мер по его предотвращению. Москва оценивала ресурсы Вятской губернии и Вотской области на основе балльной оценки урожая в 25 млн. пудов на начало и середину июля и ориентировалась на тенденциозные данные переписи 1920 г. Так же, как и в отношении Татарской республики, мнение центра об урожае не соответствовало действительности. Вятский губпомгол всеми силами пытался переубедить центральные власти:
«Ясно, что это получилось вследствие несовершенства шкалы урожайности, по которой при балле — единица — определение урожая невозможно, если он в сильной степени отклоняется от средней.
Для нашей губернии, застигнутой голодом, чрезвычайно важно, чтобы в Центре установился правильный взгляд на продовольственное положение вятского населения, потому что от этого зависит наше существование».[1511]
Позже, чем в других губерниях, голод начал ощущаться на Среднем Урале. Однако и там он приобретал все более острый характер. Как отмечала Екатеринбургская губернская ЧК в первой половине января 1922 г., он бы особенно ярко выражен в Каменском, Красноуфимском и части Екатеринбургского уезда. Во второй половине января чекистский обзор-бюллетень констатировал голодный кризис и в тех уездах, которые официально были признаны благополучными. В Камышловском уезде ширились воровство и самосуды. Отмечалась слабая работа помгола.[1512]
Осенью-зимой 1921-1922 гг. голод на Урале только набирал обороты. Впереди были мучительно долгие весна и лето 1922 г., когда многие, пережившие голодную зиму, позавидовали умершим ранее.