К весне 1922 г. голод охватил весь Урал. Отчаяние и ужас сельского населения в связи с ожиданием беспримерной голодовки сменились апатией и покорным бессилием, безропотным ожиданием смерти. Реакция властей на голодную катастрофу явно запаздывала и была недостаточно энергичной. Вятская пресса в марте 1922 г. радовалась тому, что «бандитизм» в Яранском уезде идет на убыль из-за перемены отношения крестьян к «бандитам» и разрешения организации крестьянских дружин самообороны. В ожидании предстоящего сева печать учила крестьян удерживать в земле выпавшие осенью-зимой осадки.[1513] Между тем, не было никаких оснований ни праздновать рост сознательности сельского населения, ни надеяться на какой-либо эффект агрономического просветительства. Под напором голода деревня перестала реагировать на все, не связанное напрямую с его утолением. Из Сулаевской волости Вятского уезда сообщали об опустошительном эффекте голодовки: по данным на 1 марта 1922 г. было убито и продано за хлеб 1235 голов крупного рогатого скота, или 56% имевшегося, весь молодняк, 1758 голов мелкого скота, 585 лошадей (35%), 420 человек покинули свои хозяйства. Эта информация, опубликованная во второй половине апреля, сопровождалась риторической ремаркой редакции: «Но это на 1-е марта, а что осталось теперь?» [1514] На основании сведений, собранных командированным в марте в волости Яранского уезда инструктором уездного комитета помощи голодающим, председатель этой организации составил обширных доклад, описывающий трагическое положение деревни. Так, в деревне Вятский Югунур Комаровской волости из имевшихся в 28 дворах 13 лошадей 10 были совершенно беспомощны. В починке Пайгишево Тожсолинской волости 84 домохозяина имели 23 тощие лошади, из которых некоторые настолько обессилели, что висели на подвязи. Черемисы, съевшие к весне суррогаты, собранные осенью, бродили с салазками по насту, выискивая стебли лебеды, которые затем сушились в печи и просеивались для приготовления хлеба. Сельские жители страдали желудочно-кишечным катаром: картофельная ботва вызывала понос, лебеда — запор. В селе Сердежском одноименной волости представитель укомпомгола стал свидетелем следующей картины:
«Семья одного дома на стороне собирает (милостыню — И.Н.). Оставшийся старик с голоду лежит. Жалеючи его, граждане приносят ему суррогатного хлеба. С жадностью старик хватает куски хлеба и складывает за пазуху».[1515]
В том же докладе были представлены страшные зарисовки из жизни вятской деревни на исходе зимы:
«В дер[евне] Пержа зарезали лошадь: вдруг появляется старуха, еле держащаяся на ногах, вырывает кусок сырого мяса и ест его, несколько человек пытается вырвать его, но старуха вцепилась зубами и старается как можно скорее его проглотить — через два дня она умерла.
В дер[евне] Копошонки Тожсолинской волости крестьянин, в то время как жена его ушла собирать, увез своих детей на лошади неизвестно куда и возвратился один. Мать встретила отсутствие детей вполне равнодушно. Где находятся дети, неизвестно, так как отец вскоре умер.
В этой же деревне вся изба со всеми постройками продана за шесть пудов картошки, в другой деревне изба продана за два пуда лебеды».[1516]
Из представленного в том же документе описания голодного населения видно, что голод к началу весны 1922 г. довел разрушение человеческого организма до последней стадии:
«По внешнему виду голодающих можно разделить на две группы: 1) опухшие от голода, апатичные, неподвижные люди — это первая стадия голода и 2) полуживые, полутрупы, страшно исхудалые, у которых выступают все кости, руки и ноги поражают необыкновенной худобой, мускулов совершенно нет и кожа обтягивает кости, голова, особенно у детей, не держится на шее и сваливается на грудь, глаза ввалились, лицо желтое — эта стадия голода есть преддверие смерти.
Особенно истощены женщины, которым приходится двигаться больше других, изыскивая хоть какие-нибудь возможности дать пищу; отмечается тот факт, что ни одни роды не проходят благополучно; родильница не имеет сил произвести этот акт. То же и в отношении скота, где он сохранился, выкинутые жеребенки и телки немедленно съедаются».[1517]
Как сообщала местная пресса, реальная помощь населению оказывалась и поступательно усиливалась с начала 1922 г.: с января по март-апрель количество кормившихся в системе общественного питания в Вятской губернии возросло с 40 тыс. до 150 тыс., число столовых для голодающего населения выросло за это время с 4 до 396.[1518] Однако, по сведениям очевидцев, у изголодавшегося населения не хватало сил воспользоваться этой помощью. Прекратилось паломничество крестьян за хлебом в волостные и уездные центры — обессилевшие люди лишились возможности передвигаться. Жители целых деревень лежали опухшие и не могли пройти полверсты-версту, чтобы получить готовые пайки в основных и подсобных пунктах питания. В этой связи в деревни стали завозиться сухие пайки. Но обнаружилось, что люди не в силах были преодолеть 10-15 сажень для их получения. Известны случаи, когда матери, разуверившиеся в спасении своих детей, отказывались брать для них пайки в открывавшихся столовых. Их аргумент был прост: «...все равно скоро умрут, так уж пусть сейчас, без оттяжки, чтобы не мучились». Однако чаще селяне ждали открытия столовых с нетерпением.[1519]
Аналогичные сведения поступали и из других уездов Вятской губернии. Сунской волостной исполком в апреле докладывал в Слободской укомпомгол:
«Положение в волости необычайно тяжелое. По самым точным статистическим данным установлено: на почве голода умерло взрослых 245 человек и детей 243 чел[овека]; случаев заболевания от голода зарегистрировано 1862; выехало из пределов волости 160 дворов; уничтожено скота: лошадей — 1062, коров — 928, жеребят и телят — 1538, мелкого скота — 3578, сельскохозяйственных орудий продано и выменяно на хлеб: жаток — 17 шт., косилок — 17 шт., молотилок — 114 шт., веялок — 311 шт., плугов — 125 шт., сабанов — 424 шт., борон полужелезных — 325 шт.»[1520]
В том же номере газеты было опубликовано еще несколько сообщений из сельской местности. Исполком Косинской волости Слободского уезда сообщал о безвыходном положении населения, констатируя беспомощность местных жителей перед ликом голодной смерти: «Необходима немедленная помощь со стороны, в противном случае население будет вымирать от голода».
Одновременно из Малмыжского уезда в губкомпомгол была направлена телеграмма следующего содержания:
«За отсутствием суррогатов и падали граждане умирают десятками. В ближайшие дни возможны случаи каннибализма (людоедства). [...] За отсутствием помощи население вымрет. Поля останутся незасеянными».
В мае 1922 г. вятская периодика ужасалась положению сельского населения губернии:
«Люди-скелеты ходят, шатаясь от ветра; а до нови еще три месяца, три жутких голодных месяца. Как и много ли выживет их?!»[1521]
Растерянностью и покорностью судьбе веет от рассказа старика-крестьянина Малмыжского уезда, услышанного на пароходе корреспондентом газеты:
«Свободных мест нигде нету... В Сибирь уехали мы еще с осени. Продали дома, надворные постройки, всю скотину, кроме лошадей, много из одежды, и вот теперь едем вновь в родные деревушки, не знаем, с чего начать и как взяться за свое хозяйство... Эх, житье-житье!...»[1522]
Летом 1922 г. голод не стихал. Пресса пестрела сообщениями о катастрофической ситуации в вятской деревне.[1523] В Нолинском уезде в июне голодало более 53 тыс. взрослых и около 73 тыс. детей. Между тем, работало всего 121 столовая на 7 тыс. едоков.[1524] Не лучше обстояло дело снабжения голодающих продовольствием. Оценивая ситуацию в губернии, средства массовой информации в начале июля констатировали:
«Снабжается в среднем 1/90 часть всего голодающего населения. Размеры голода к настоящему времени приняли грандиозные размеры: 1/4 часть скота съедена и пала, весь сельскохозяйственный] инвентарь променян на хлеб».[1525]
Сведения о реальном положении сельского населения развеивают магию цифровой информации о средствах, выделенных на преодоление голода. Несмотря на то, что в Вятскую губернию было направлено 3 млн. пудов хлебопродуктов, 14,7 млрд. новых советских рублей и 9-10 млн. р. золотом, а международные организации поставили около 600 тыс. пудов хлеба и других продуктов,[1526] люди продолжали голодать. Летом 1922 г. голодающими оставались Котельнический и Яранский уезды. Как сообщала печать, «голодные бродят по лесам и лугам, питаясь травой и разными суррогатами». Не было надежды и на новый урожай: было засеяно лишь 39% прошлогодней площади. К тому же погода, как нарочно, выдалась неблагоприятной — заморозки, обильные дожди, град и вредители истребили значительную часть посева. Голодные крестьяне Яранского уезда, по сообщениям прессы, в середине лета «потеряли способность двигаться», «сидят или лежат, опухшие, в шубах и валенках, и не в состоянии приготовить для себя суррогатную пищу».[1527]
Отчаяние ожесточило население. Расправы с сельскими ворами приобрели особенно жестокий характер:
«За последнее время самосуды в Яранском уезде становятся обычным явлением. Население, исстрадавшееся в муках голода, расправляется самыми зверскими способами с ворами и бандитами».