Государственная и общественная помощь голодающим, как и в других местностях Урала, в Оренбуржье была явно недостаточной. Зимой сильные снежные заносы оказались неодолимым препятствием для доставки продуктов. Несмотря на поступление в губпомгол в марте-апреле 1922 г. пожертвований из Рязанской губернии, от советских учреждений, служащих и частных лиц, церквей и монастырей, несмотря на распределение десятков тысяч пайков АРА, переломить положение в деревне и станице не удавалось.
Пик голода в Челябинской губернии, как и в других частях региона, пришелся на весну - начало лета 1922 г. В марте жители Челябинского уезда питались падалью, собачьим мясом, костями, древесными опилками, корой, соломой, картофельной ботвой, мхом, корнями камыша, глиной, полынью, конским навозом, дохлой птицей. Суррогаты и скот были к этому времени уже съедены.[1542] В информационных материалах Челябинского ГПУ за февраль-апрель констатировалось, что «людоедство и трупоедство стали обычным явлением».[1543] В Троицке в апреле фиксировались случаи самоубийства на почве голода, на улицах лежали трупы умерших голодной смертью. В мае в Златоустовском уезде не успевали хоронить покойников и складывали их в пустующие дома. Множество трупов лежали на дорогах неубранными.[1544]
Согласно информации ГПУ, в голодающей части губернии, особенно в Верхнеуральском уезде, в апреле было не до сева: «Здесь население дошло до людоедства, трупоедства и совершенной потери человеческого образа жизни». За январь-апрель 1922 г. в уезде было зафиксировано 56 случаев людоедства. Трупоедение было еще более распространено. Здравотдел ежедневно хоронил до 150 человек, еще больше было незарегистрированных умерших. Поскольку скотина была поедена еще до января 1922 г., в ход пошли кошки, собаки, крысы, сырые кожи. Но и они к маю были съедены. Росло количество краж и грабежей, в народных судах и отделах юстиции скопилось до 5000 уголовных дел.[1545]
В середине мая 1922 г. из Георгиевского поселка Елизаветпольской станицы в Троицкую горуездную комиссию помощи голодающим было направлено письмо, в котором секретарь местного исполкома описывал процесс вымирания поселка:
«Доношу, что случаи смерти на почве голода увеличиваются с каждым днем, так, например, в марте месяце зарегистрировано умерших от голода 20 человек, в апреле месяце 29 человек, а за 15 дней мая месяца от голода умерло 35 человек. Случаев людоедства не замечается, что касается употребления в пищу трупов павших животных, то таковое является обычным явлением, одним словом, в пищу употребляется все, что только можно есть, кошка, собака, мышь, суслик, сурок и прочие животные и звери. Помощь оказать голодающим никто среди жителей поселка не в состоянии».[1546]
С апреля динамика развития голода на страницах чекистских отчетов и на газетных полосах приобрела более дифференцированный характер. Казалось, многое говорило о постепенном преодолении голодной катастрофы, начиная с поздней весны 1922 г. Прекращение взимания недоимок по продналогу, отмена гужевой повинности, выдача семян, «дружная» весна, сулившая хороший урожай, — все это содействовало улучшению крестьянских настроений.[1547] Апатия сменилась лихорадочной подготовкой к посевной кампании. Сев стал вожделенной целью, отодвинув все другие проблемы. ГПУ так формулировало крестьянскую позицию:
«Нам все равно, какая власть, — говорили крестьяне, — дайте нам лишь возможность засеять поля, и осенью мы недоимки и налог выплатим. Дайте только семян».[1548]
Собрав последние силы, применяя лопату вместо плуга и используя, за неимением рабочего скота, собственную мускульную энергию, крестьяне засевали поля.
Появлению надежд на выход из голода способствовали более ощутимые меры помощи голодающим. В июле 1922 г. в Челябинской губернии помощь оказывалась 421 382 взрослым и 368 329 детей. Помимо комитетов помощи голодающим, большую работу по преодолению голода развернули иностранные организации.[1549] Однако преимущественную помощь голодающим оказывал Помгол, овладев, наконец, ситуацией. В государственном информационном бюллетене ГПУ за 20 июня - 5 июля подчеркивалось, что состояние губернии значительно лучше, чем два-три месяца назад. Голод ощущался не так остро, благодаря появлению огородных продуктов и более энергичной помощи Помгола и других организаций.[1550]
Эту позитивную тенденцию не следует, однако, считать абсолютной и универсальной. В ряде уездов продовольственная ситуация оставалась катастрофической, а поступавшая помощь была явно недостаточной. Двусмысленность в оценке положения в Челябинской губернии в июньском (1922 г.) бюллетене ГПУ не позволяет говорить о поступательном преодолении голода как генеральной тенденции:
«Общеполитическое состояние губернии заметно улучшается, хотя голод и эпидемии свирепствуют по-прежнему, в особенности в Верхнеуральском уезде, где голод дошел до ужасающих размеров, благодаря его оторванности и трудности переброски продовольствия для голодающих, хотя там Помголы и Межрабпом кормят некоторую часть голодающих, но удовлетворить все голодающее население они не в силах.
Причинами улучшения политсостояния губернии и поднятия настроения, как среди рабочих, так и среди сельчан, служат виды на хороший урожай и реальная помощь Помголов и различных организаций, как то: АРА, Миссия Нансена и др.»[1551]
В августе 1922 г. государственный информационный бюллетень губернского отделения ГПУ отмечал дальнейшее улучшение настроений населения. Это утверждение не касалось, однако, значительной части губернии — Курганского, Верхнеуральского и части Миасского уездов. В начале мая в ряде мест выпал вызвавший падеж скота от бескормицы глубокий снег, который пролежал две недели, прозванные крестьянами «второй зимой». В Курганском уезде надежды на хороший урожай оказались обманчивы: сильные туманы и утренние осадки росы лишили колос зерна. Пробный умолот ржи в южных волостях составил пуд с десятины. В лучшем случае удавалось собрать столько же, сколько и засеяли. В Верхнеуральском уезде почти половина посевов хлебов пострадала от ржавчины и сильного града. Чекистский документ констатировал: «Настроение крестьян этих мест паническое, наблюдаются массовые случаи, что крестьянин, смотря на постигшие его бедствия, забирает свои пожитки и покидает родные места».[1552]
Настроение сельских обитателей Челябинской губернии и в августе 1922 г. колебалось, таким образом, от надежды на лучшее до покорного безразличия. И тем не менее новый урожай и усиление помощи голодающим сделали свое дело. Количество голодающих шло на убыль. Так, в Златоустовском уезде, где численность страдающих от голода с января по июнь 1922 г. поступательно возрастала, в июле число голодавших стабилизировалось на июньском уровне, а в августе сократилось в 2,5 раза.[1553]
Голод отступал. Население мучительно медленно начинало высвобождаться из тисков голодной катастрофы.
Во второй половине 1922 г. регион начал оживать. Крестьянство, пережившее ужасы голода, осенью, казалось бы, могло перевести дух. Многое свидетельствует, однако, о том, что успокоение было неустойчивым и обманчивым. Старые проблемы и сопутствующие им страхи не были преодолены.
Осенью 1922 г. власти не на шутку встревожило неожиданно быстрое и широко распространившееся в деревне самогоноварение и пьянство. Крестьянство своеобразным образом отмечало окончание голода и возвращение к относительно нормальной жизни. Это явление получило всероссийский размах. «Пьяный» праздник 1922 г., по наблюдению исследователя, имел прецеденты в российском прошлом: «Сильные загулы отмечались обычно в осеннюю пору урожайного года после череды неурожайных лет, а также в случае неожиданных сложений недоимок, объявления войн и заключения мира».[1554] Все эти обстоятельства слились в 1922 г. в один мощный аккорд: год был урожайным, голод был пережит, налоги оказались не столь обременительны, как в 1921 г., после многолетних тягот войны и революции наступала, казалось, мирная пора. Помимо желания сбросить накопившиеся стрессы, население страны прибегло к самогоноварению и из соображений хозяйственной выгоды: сельская беднота изготавливала самогон, чтобы рассчитаться с государством по налогам с меньшими для себя потерями.
Однако государство и городские жители были напуганы столь варварским отношением к урожаю, сулившим возвращение еще не забытых проблем снабжения городов. Пресса, в том числе и на Урале, запестрела статьями, направленными против самогоноварения. «Вятская правда» в октябре-ноябре 1922 г. едва ли не ежедневно призывала к борьбе с кумышковарением. Для беспокойств были основания: «Приезжающие из деревень очевидцы рассказывают о самом разнузданном пьянстве, охватившем целые селения и явившемся прямым результатом урожая».[1555]
Пьянство охватило и Южный Урал. В октябре 1922 г. уфимская и оренбургская пресса корила крестьянина за короткую память:
«Пришел голод. Он (крестьянин) или безропотно умирал, или самоотверженно начал бороться с голодной смертью — ел кору, траву, лебеду и даже себе подобных (людоедство). [...]