Обличения антинародного характера большевизма, обвинения большевиков в своекорыстии подкреплялись многочисленными примерами:
«Они внесли небывалую разруху в страну, совершенно обнищавшую под их управлением. Они ничего не созидали, а только уничтожали все то, что с таким трудом было накоплено государством. Безжалостно разрушались железные дороги, взрывались мосты, стоившие миллионы народных денег. Разграблялись и уничтожались всякого рода продукты. Ограблялись банки, казначейства. Расхищались золотые запасы государства. И все это делалось для себя, из своекорыстных интересов, без всякой заботы о народе, на котором все это должно отразиться в виде новых налоговых тягот, в виде еще большего обесценения бумажных денег и страшного вздорожания жизни.
Жадные грабители, расхищая народное достояние, тем самым доказали, насколько им дороги общие интересы народа, доказали, что они только прикидывались "друзьями народа" для того, чтобы удобнее было его обобрать в свою личную пользу».[1624]
Если большевики живописались как само воплощение беспорядка и насилия, то «белая» сторона характеризовалась как оплот свободы, законности и порядка:
«Мы воюем за настоящую, подлинную свободу, за порядок, за закон, за спокойную жизнь. Наша армия несет измученной Москве и России избавление и отдых».[1625]
Поднятие «боевого духа» народа во время гражданской войны осуществлялось всеми режимами одинаково — через создание образа беспощадного противника, который не пощадит население в случае своей военной удачи. Во многих газетах на «красных» и «белых» территориях появились рубрики о жизни за пределами территории, контролируемой режимом, — «Там, где нет советской власти», «В умирающей Совдепии», «В Колчакии», «В Большевизии», «История одного преступления» и т.д., — насыщенные информацией о зверствах врагов.
Призывая крестьян помочь продовольствием населению Москвы и Петрограда, уфимский губвоенком пугал их мрачными перспективами в случае ликвидации советской власти, поддержавшей стихийную аграрную революцию:
«Крестьянин! Помни, что гибель советской власти — гибель тебе: помещик-дворянин тебя не пощадит, за все заставит расплатиться. Помещик припомнит тебе, что ты захватил его землю, захватил его хлеб, скот, захватил его имущество. Припомнит и за все воздаст сторицей».[1626]
Аналогичные страхи нагнетались средствами массовой информации и на территориях, где Советы пали. Грядущая «новая эра» в жизни противопоставлялась недавним ужасам большевистского господства: «Трудно прийти в себя, трудно уравновесить свою психику после тяжелых нервных потрясений и переживаний, которые, как из рога изобилия, сыпались в последнее время на бедную обывательскую голову».[1627]
Тема ухудшения условий жизни населения была одним из излюбленных мотивов пропаганды сторон. Каждая из них пыталась доказать, что ответственность за него лежит исключительно на совести противника:
«Советская власть, пришедшая, к сожалению, слишком поздно на смену соглашательскому правительству, получила в наследство совершенно разрушенный хозяйственный аппарат, для обновления которого нужны не месяцы, а годы. [...]
Да, мы переживаем тяжелое голодное время. Да, мы голодаем. Но именно для того, чтобы пережить это тяжелое время, нужно теснее сплотиться вокруг Советов, ибо только в организации, сознательности и выдержке залог победы».[1628]
Противоположная сторона с раздражением отмечала эту особенность советской пропаганды. Управляющий Пермской губернией в июне 1919 г. писал министру внутренних дел колчаковского правительства: «Сторонники большевизма и враги государственного порядка начинают и заканчивают свои агитации тем, что новая власть не сумела поставить на должную высоту продовольственное дело, не устранила дороговизны и спекуляции».[1629]
Все беды, обрушившиеся на Россию — гражданская война, хозяйственная разруха, падение производительности труда, развал транспорта и т.п., — происходили, как убеждала «красная» пропаганда, «по милости буржуазии». Она же являлась и сознательным организатором голода в стране: «Буржуазия, как наша, так и всемирная, хочет путем голода сломить Советскую Россию, хочет, чтобы изголодавшиеся массы из-за куска хлеба перешли на ее сторону».[1630]
Обвиняя политических противников во всех постигших Россию несчастьях, «красная» и «белая» пропаганда неизбежно приобретала еще одно общее свойство: все региональные и всероссийские, национальные и интернационалистские режимы снимали всякую ответственность за происходящее в стране не только с себя, но и с «народа», к которому они апеллировали. И классовая идеология большевиков, и имперско-национальные убеждения сторонников «белого дела» имели слабость к идеализации «народа». Так, одна из оренбургских газет в начале ноября 1917 г., когда в Оренбуржье уже установился антибольшевистский режим, писала:
«Народ в огромной своей массе не хочет признавать власти большевиков, и все их попытки насилиями и зверствами утвердить свою власть встретятся с негодованием и отпором русского народа.
Если большевикам удастся в некоторых городах сделаться хозяевами положения, то все равно и в этих городах население смотрит на них, как на рыцарей с большой дороги. А властвовать против воли народа долго не удастся».[1631]
Одна из челябинских газет в последнем номере за 1918 г. настойчиво внушала читателю:
«Русский народ не виноват в том политическом разврате, который ему прививали из Петрограда приказы №1 и прочие, требовавшие от верного русского солдата перестать отдавать честь своему начальству, "взять под подозрение" все русское доблестное офицерство и отобрать у него оружие.
Это все исходило из тех центральных советов солдатских, рабочих и прочих депутатов, где свободно ходил немецкий шпион и где было задушено правдивое независимое слово».[1632]
«Народ» представал в «красной» и «белой» пропаганде страдательной величиной, обманутой коварным врагом. То, что любой режим в ходе репрессивных акций выхватывал из населения реальных или мнимых представителей, пособников, активных или пассивных сторонников классовых или национальных «врагов народа», лишь подтверждает тезис о принципиальном снятии с «народа» ответственности за всероссийское бедствие.
Эти качества — неустанный поиск и воинственное разоблачение «врагов», снятие с себя и с «простого народа» ответственности за происходящее — большевистская пропаганда сохранила и после прекращения боевых действий. Она проводилась радикально, «по-военному», четко присваивая всякому явлению ярлык «революционного» или «контрреволюционного». В проявления «революционности» населения записывалось любое недовольство прежней, несоветской властью, любое выражение симпатии к большевистскому режиму. Любопытно, что в чекистских документах настроение жителей летом-осенью 1919 г. квалифицировалось как более «революционное» именно там, где длительность пребывания «белых» и степень разорения территорий и населения были наибольшими.[1633] Тем самым под «революционностью» подразумевались не столько безоговорочная лояльность к Советам, сколько негативная реакция на прежний режим.
Факты интерпретированной таким образом «сознательности» тщательно собирались и использовались в средствах массовой информации как доказательство народной поддержки советской власти. Так, в «Известиях» Уфимского губернского революционного комитета было приведено растроганное уверение старика-крестьянина из села Ерал: «Они, вон, белые-то, увели у меня из семьи две коровы без копейки, ограбили, а вам, коли по добру, по справедливому, все отдадим, поможем армии, наша она, и спросит — дадим, все дадим».[1634]
Подобные высказывания принимались на веру, не анализировались. Власти словно бы не видели, что крестьяне готовы были к сотрудничеству при условии, что с ними будут действовать «по добру, по справедливости», что выражения симпатии могли быть сиюминутным порывом, результатом надежд на прекращение насилия и безвозмездных реквизиций или попыткой найти с властью общий язык. Некритичное восприятие представителями власти разрозненных проявлений лояльности населения, поиск фактов весьма условной «революционности» могли рождать неоправданные иллюзии, самообольщение и самообман. Этот наивный подход затем был взят на вооружение и на протяжении десятилетий тиражировался советскими историками.
Власти предпринимали массированные идеологические «лобовые атаки» на население, наивно веря в возможность таким способом пробудить в нем «сознательность» и симпатию к существующему режиму. Так, с января по июнь 1920 г. только в Челябинском уезде профсоюзы провели сотни мероприятий агитационного характера. Статистика свидетельствует о нараставшей интенсивности этой работы. Количество собраний на предприятиях и в учреждениях возросло с 27 в январе до 97 в июне, число митингов — с 6 до 57, спектаклей — с 13 до 54, концертов — с 2 до 36.[1635] С мая по октябрь 1920 г. в Пермской губернии, по неполным данным, было организовано 1904 митинга.[1636] В августе того же года Екатеринбургская губернская комиссия по борьбе с дезертирством провела 640 митингов, 53 собеседования, 116 собраний, 117 чтений, 43 лекции, 39 спектаклей.[1637] В августе-сентябре 1920 г. в Вятке после окончания рабочего дня организовывалось до 25-35 митингов в день. Их темами были борьба с армией П.Н. Врангеля и «белопанской» Польшей, организация продотрядов, мобилизация на фронт, очередные задачи Советской власти, продовольственное положение, революционные события в Европе и т.д.