Интеллигентская по своей природе вера советской пропаганды и представителей власти в пробуждение в крестьянстве «социалистической сознательности» продолжала страдать известной долей идеализма и в начале НЭПа. Летом 1922 г. материалы органов политического наблюдения неоднократно упоминали о росте доверия населения к Советам и РКП(б). В качестве подтверждения этой тенденции, помимо прочего, фигурировали многочисленные случаи добровольной сдачи крестьянами налога досрочно и в большем, чем положено, объеме. Интерпретация этих фактов представляется довольно наивной: «...объясняется это тем, что крестьянство стало гораздо сознательнее, оно поняло, что Соввласть идет навстречу беднейшему населению и всегда окажет посильную помощь в его нуждах».[1639]
Между тем, более убедительным кажется предположение, что крестьяне, наученные горьким опытом прошлых лет, предпочитали поскорее, «от греха подальше», рассчитаться с государством, не дожидаясь осложнений. В целом, отношение населения к «новой экономической политике» в ее первые годы представляется более сложным и менее доверительным, чем казалось и хотелось режиму.
Заблуждения по поводу «сознательности» населения оборачивались неадекватной реакцией на дефицит лояльности жителей к власти, огульной записью в разряд «контрреволюции» любого проявления инертности или недовольства. Каждое сомнительное с точки зрения «революционной сознательности» действие обретало глубинный смысл вселенского заговора против Советов. Разрозненные группы дезертиров в 1920 г. квалифицировались как «внутренняя шляхта», стихийные крестьянские восстания — как «кулацко-белогвардейские мятежи». Культивируя идею продолжающейся с 1914 г. непрерывной войны и находящейся в разгаре мировой революции, власти воспринимали повстанческое крестьянское движение начала 1921 г. как составную часть тщательно спланированной и целенаправленной «мировой контрреволюции».
«За последние месяцы, прошедшие с момента крушения последней вооруженной опоры белогвардейщины Врангеля, мы наблюдаем целый ряд восстаний, вспыхивающих то там, то здесь, главным образом, на Урале и в Сибири.
Несомненно, что всеми этими вспышками руководит один центр. И этот центр — обломки развалившейся эсеровской партии».[1640]
Стихийному взрыву крестьянского недовольства реквизиционной политикой в деревне придавался смысл организованной акции с далеко идущими целями. В связи с распространением Тобольско-Ишимского восстания крестьян на Челябинскую губернию президиум губисполкома в начале февраля 1921 г. принял постановление, в котором крестьянской стихии была дана следующая интерпретация:
«Буржуазные прихвостни-белогвардейцы, несмотря на ряд хороших уроков, в тот момент, когда Советская власть приступила к усиленной хозяйственной работе и проведению посевной кампании, пытается организовать в некоторых районах Курганского и Куртамышского уездов вооруженные банды с целью грабежа и насилия, а главное, с целью не дать засеять поля и хоть этим досадить Советской власти».[1641]
Гипертрофированное наделение происходящего смыслом, своеобразная идеологическая гигантомания вторгалась и в сферу будней, руководя повседневным поведением представителей власти, придавая незначительным фактам вселенский смысл, создавая гротесковые ситуации. Так, отдыхавший в августе 1920 г. в Троицкой кумысолечебнице член коллегии Челябинской губчека в связи с недостатком питания обратился к заведующему лечебницей с грозным заявлением. В связи с тем, что он должен был в скором времени вернуться к тяжелому труду, требующему крепкого здоровья и, следовательно, добротного питания, чекист затребовал снабдить его в течение 48 часов яйцами, маслом и молоком, добавив следующую ремарку: «За неисполнение сего будете привлечены к ответственности как [за] саботаж, со всеми последствиями военного положения в губернии».[1642]
Нет никаких оснований полагать, что отмена продразверсток и переход к «новой экономической политике» были восприняты властью и населением страны как начало новой эпохи. Сама официальная пропаганда нагнетала ощущение продолжающегося военного времени. Любой род деятельности квалифицировался как борьба, любая сфера приложения человеческих усилий — как фронт. Мирная жизнь была словно изрезана сетью бесчисленных фронтов: «хозяйственный фронт» пересекался с «газетным фронтом», «голодный фронт» — с «бескровным фронтом», «трудовой фронт» — с «продовольственным фронтом» и т.д.[1643] Ощущение пребывания Советской России в кольце подобных, видимых и невидимых, фронтов, в положении осажденной крепости поддерживалось всеми возможными способами. Жизнь кишела необозримым количеством очевидных и тайных врагов. Мир казался дрейфующим в новую фазу мировой революции. Взяв в руки в августе 1921 г. советскую газету, читатель мог сразу же под ее названием прочесть набранный аршинными буквами анонс такого рода:
«Важнейшие события:
В Данциге (Германия) готовится всеобщая забастовка.
В Верхней Силезии ожидается новое выступление польских повстанцев.
В Югославии начинается гражданская война.
Поражение греков в Малой Азии».[1644]
Грандиозная чистка партии последних месяцев 1921 г. стилизовалась как акт очищения от внутренних врагов, нуждающийся в регулярном повторении:
«Чистку партии нужно производить периодически, время от времени, даже больше того: чистку партии нужно производить постоянно, непрерывно. Всегда, каждый день и каждый час блюсти партийную чистоту.[...]
А враги наши? Они сложили оружие, — да, но они притаились и ждут. Они снова возьмутся за оружие в тот момент, когда в борьбе с экономической разрухой мы выбьемся из сил. [...]
...мы победим, как побеждали уже неоднократно. Изживем и этот — не первый, но уже последний кризис».[1645]
Летом 1922 г., уже после апогея лютого голода, пресса продолжала звать к бдительности и лепить образ страны — осажденной крепости:
«Будьте всегда начеку, товарищи. Будьте всегда, во всех мелочах на фронте классовой борьбы! Революция еще в опасности. Отступление в области экономики окончилось — настало время нового наступления в этой области».[1646]
В первую очередь призыв к повышенному вниманию адресовался членам РКП(б). Бдительность коммунистов, их активное участие в секретном осведомительстве считались залогом успешного функционирования ГПУ, вернее, создававшихся в рамках организации политического наблюдения госинформтроек: «Каждый член партии должен все видеть, все знать, каждый член партии должен быть на хозяйственном фронте бойцом-чекистом и строго охранять Октябрьские завоевания, не давая использовать полученную возможность спецам в своих благополучиях, в своих целях».[1647]
Небывалый голод 1921-1922 гг. также связывался с «происками» вражеских сил. Ранней весной 1922 г., в разгар голодного бедствия в Вятской губернии, губком РКП(б) обратился к населению с призывом «Будьте начеку!», нагнетая истерию новой гражданской войны:
«...белогвардейцы всех толков и мастей ведут напряженную подготовку, тщательно переформировывают остатки банд Врангеля, Петлюры и в контакте с капиталистами мира и при поддержке белой Польши и белой Финляндии снова готовятся к удушению Советской власти.
С наступлением весны они готовятся к высадке десантов, готовятся к взрывам складов, железных дорог, мостов, поджогам, уничтожению зернохранилищ и к предательским убийствам из-за угла, направленным в сердце Советской России, — вождей революции».[1648]
С весны 1922 г. пресса стала особое внимание уделять разоблачению эсеров, нападкам на православную церковь и информации о предстоящей Генуэзской конференции. Участились призывы к бдительности в связи с мнимым оживлением «контрреволюционных элементов»:
«Враги хотят сыграть на голоде, на том несчастье, которое мы переживаем. Они усилят свою темную работу среди голодных крестьян, они постараются обмануть своими лживыми речами рабочих. Им это нужно, чтобы поднять восстание против Советской власти».[1649]
Все лето 1922 г. внимание средств массовой информации было приковано к процессу над эсерами. Одновременно разворачивалась кампания против церкви. Во время массового распространения каннибализма газеты клеймили православных священников как «людоедов», а преданные суду иерархи, в том числе патриарх Тихон, именовались «черносотенцами в рясах».[1650] Церковь рисовалась в печати как некий анахронизм, который поддерживали «одни только выжившие из ума старухи».[1651]
Целесообразно задаться вопросом об эффективности пропагандистских усилий участвовавших в революции и гражданской войне сторон, переоценивать которую не стоит. Современники с такими разными политическими темпераментами, как П.Б. Струве, А.И. Деникин и Ю.О. Мартов с недоумением отмечали равнодушие и пассивность большинства населения в гражданской войне. Общим местом исследований этого периода российской истории стало наблюдение, что крестьянство держалось в войне особняком, придерживаясь позиции «чума на оба ваших дома», тоскуя по «красным», когда приходили «белые», и наоборот.[1652]
По мнению очевидцев, озабоченных безразличным отношением сельского и горнозаводского населения к происходящему в стране, существенным фактором идеологической инертности деревни и поселка являлась их коммуникационная оторванность от эпицентров политической жизни — городов. В сентябре 1918 г. главноуправляющий внутренних дел Временного областного правительства Урала сообщал руководству: «Наряду с постепенным увеличением освобождающейся от власти советов территории Урала, во многих случаях наблюдается полная неосведомленность широких слоев гражданского населения этих районов о сущности происходящих событий».