[1653] В этой связи главноуправляющий считал необходимым воспользоваться практикой Временного правительства и создать штат особых правительственных агитаторов-осведомителей. Однако и в середине 1919 г., когда боевые действия гражданской войны на Урале близились к завершению, ни на «белых», ни на «красных» территориях не удалось обеспечить информирование населения. Так, в мае 1919 г. Вятская губчека констатировала: «Крестьяне признают, что они очень мало что понимают, жалуются, что мало приезжает к ним людей, которые могли бы их познакомить с настоящим положением вещей».[1654]
Организационная слабость оставалась больным местом официальной пропаганды и по окончании гражданской войны на Урале, предельно ограничивая эффект агитационной работы. Обсуждая в марте 1920 г. причины массовых крестьянских восстаний, участники заседания ответственных работников Уфимской губернии признали, что «...масса вообще ничего не знала о советской власти».[1655] В начале ноября 1920 г. в Челябинской губернии, несмотря на разгар разверсточной кампании, идеологическая работа пребывала в жалком состоянии, что старательно зафиксировано в материалах губчека:
«В Челябинской губернии агитация и пропаганда идей Советской власти поставлена крайне плохо. Причина — недостаток соответствующих работников. Есть такие медвежьи углы, революция которых совершенно не коснулась. Все дело свелось лишь к перемене вывесок».[1656]
В конце того же года челябинские чекисты докладывали:
«За отсутствием партработников партийная и культурно-просветительская работа на местах отсутствует. Связь деревни с городом поддерживается слишком слабо. Благодаря этому жители деревни находятся или в полном неведении о текущем положении республики, или узнают с большим опозданием».[1657]
В январе 1921 г. по-прежнему отмечалось, что в Челябинском уезде «ячейки работают очень плохо»; по завершении продразверстки губком партии информировался о том, что «агитаторов и других политработников, кроме продработников, на местах не было».[1658] В феврале 1921 г. Челябинская губчека сообщала о сохраняющемся в деревне идеологическом вакууме: избы-читальни работали плохо, «многие номера газет совершенно не получаются, и крестьяне не знают, что творится за их околицей».[1659] В июне 1921 г. Челябинский губком РКП(б) обратился с воззванием ко всем партийным организациям и членам партии, работникам политического просвещения и редакциям газет, в котором в отношении «новой экономической политики» признавалось, что «до сих пор эти важнейшие мероприятия Советской власти мало известны рабочим, крестьянским и казачьим массам губернии».[1660] Ранней осенью того же года автор чекистской сводки докладывал о настроениях населения Челябинской губернии:
«Политическая работа на местах слабая. С новой экономической политикой не только не знакомо сельское и рабочее население, но и члены партии, от чего среди последних глухой ропот и недовольство "верхами" партийными, а также и спецами».[1661]
За отстраненностью большей части населения от перипетий революции, гражданской войны и последующих событий скрываются, однако, более сложные факторы, чем дефицит информации. Мнимая идеологическая инертность «маленького человека» нуждается в более основательном объяснении и обнажает, на мой взгляд, определенную технологию выживания.
Революция сломала не только старые институты власти. Она разметала устоявшиеся культурные ориентиры, обессмыслила привычные нормы поведения. В условиях стремительного распада прежнего порядка осмысление происходящего давалось населению с трудом. Картина окружающего страдала фрагментарностью, отдельные явления стояли особняком и ускользали от обобщения.
Даже первые месяцы революции, расцвеченные всеобщим воодушевлением и надеждами, были пронизаны растерянностью и непониманием. То, что творилось в столице, в провинции оставалось неясным даже для читающей публики. Не случайно в середине марта 1917 г. жена помощника челябинского полицмейстера в прошении на имя председателя IV Государственной думы М.В. Родзянко не смогла найти для официального статуса адресата более точного определение, чем «председатель нового строя» и «председатель новой России».[1662]
Вызванный падением царизма всеобщий энтузиазм не стоит идеализировать, а его полезный эффект — преувеличивать. Массовое стремление принять участие в судьбе «обновленной» России очень напоминает бестолковую сумятицу толпы на пожаре в отсутствие специалистов по тушению огня. Скороспелая активность массы вчерашних подданных российской короны, воплощенная в суетливом пополнении рядов политических партий, демонстрирует — особенно в аполитичной в прошлом провинции — курьезы, в которых отражались политическая невинность, государственная незрелость и человеческая растерянность перед лицом небывалых событий. Челябинский чиновник К.Н. Теплоухов — умница и трезвомыслящий консерватор — в своих мемуарах не без иронии описал становление филиала Конституционно-демократической партии в Челябинске в апреле 1917 г.:
«Земцы убедили публику, что надо сначала ознакомиться хорошенько и пересмотреть программу кадетов, чтобы сделать ее приемлемой для всех. Выбрали специальную комиссию, человек 15, — попал в нее и я.
На другой день — заседание комиссии, на следующий — еще и еще. Подробно обсуждали каждый параграф, вносили такую кучу поправок, что программа стала совсем не кадетской.
Я не понимал, для чего мы проделываем это, и, наконец, заявил, что кадеты уже установившаяся партия и вряд ли они изменят программу по указанию челябинцев; надо — или вступать без разговоров в партию или создавать свою, новую — самостоятельную партию.
Публика замялась, — действительно... Занятия комиссии прекратились, на общем собрании постановили — просто вступить».[1663]
По мере более глубокого погружения страны в революцию «странности» в поведении населения нарастали, рождая у современников ассоциацию с умопомрачением. Осенью 1917 г. один из оренбуржских крестьян охарактеризовал настроение деревни следующим образом:
«Смотришь и поражаешься: не деревня теперь и не люди там, а сумасшедший дом, и в нем какие-то полоумные и сумасшедшие. Толкового и разумного слова они сейчас не понимают. Им понятно лишь то, что у них не ситцу, нет сахару, чаю. А почему нет — это их не интересует. И стоит только сказать, что виноват тот или иной человек, даже из своих, никакого отношения к этому не имеющий, и они готовы расправиться с ним, и тем пользуются разные проходимцы».[1664]
О том, что произошло в Петрограде в конце октября 1917 г., большинство провинциального населения, как и весной, имело смутные представления. Октябрьский переворот не сразу приобрел знаковый смысл. Предельная абстрактность образов характерна, например, для выступления старого, уважаемого рабочего и члена РСДРП(б) П. Зудова на митинге рабочих Богоявленского стекольного завода близ Стерлитамака 27 октября 1917 г.:
«Товарищи! Я буду краток; обо всем, что случилось, все равно не расскажешь, не хватит слов. Наконец-то рабы перестали быть рабами, наконец-то мы, забитые, угнетенные, сбросили с плеч угнетателей. [...] Скоро по всей России установится твердая, прочная власть рабочих...».[1665]
Вероятно, старый партиец и сам толком не представлял себе, что творилось в столице, объясняя свой лаконизм нехваткой слов.
Круговерть последующих событий окончательно запутала население. Советская власть и коммунисты стали представляться антиподами, вследствие чего лозунг «Бей коммунистов, да здравствует Советская власть!» казался полным здравого смысла и являлся одним из излюбленных паролей крестьянских и казачьих повстанцев.[1666] В головах селян все перемешалось. Борясь якобы за советскую власть, «бандиты» распевали гимн «Боже, царя храни!» Есть сведения, что большевиков и коммунистов крестьяне считали представителями разных и враждующих друг с другом партий.[1667] В декабре 1919 г. по итогам инспекционной работы разъездных инструкторов в Троицком уезде было сделано неутешительное заключение:
«...среди населения совершенно не ведется никакой работы, а если и ведется, то ввиду неопытности работников в умы населения вносится неправильное толкование Советской власти и партии коммунистов. Среди населения существуют мнения, якобы существуют две партии — коммунистов и большевиков...».[1668]
Одним из факторов и символов культурной дезориентации стала необратимая деформация основы основ социализации — языка. Едва обрабатываемая лавина новой информации захлестнула язык новой терминологией. Настоящим поветрием стала аббревиатурная практика, служившая, видимо, своеобразной защитой от информационного наводнения. Страсть к сокращенным названиям как тенденция дала о себе знать еще в начале XX в. Бурное рождение российского капитализма, многопартийности и общественных объединений сопровождалось распространением новых и пренебрегающих правилами русской речи сокращениями («Продамет», «эсер», «кадет», «Земгор» и т.д.). С началом революции аббревиатура стала разрастаться и разрушать язык, подобно раковой опухоли. Одновременное появление десятков новых организаций с многословными пышными названиями создало невиданные сложности для коммуникации и взаимопонимания.