Опыт общественно-партийного жаргона начала XX в. оказался в 1917 г. — в период недолгого расцвета многопартийности — и в последующие годы как нельзя более кстати. Он распространялся исключительно на новые институты и явления, не задевая старых, хорошо известных понятий. Усечению подверглись даже географические и административно-территориальные образования, вбрасывая в язык таких монстров, как, например, Челябгуберния, Вотобласть, Башреспублика.
Нетрудно заметить, что создание «новояза» в годы гражданской войны шло преимущественно в советской зоне, а затем затопило официальный и разговорный язык на всей территории Советской России. Для этого были свои основания. Вовлечение в общественную жизнь социальных низов, по причине неграмотности воспринимавших информацию «с голоса», и падение культурного уровня государственных служащих, образование большинства которых ограничивалось непрочными способностями читать и писать, имели в качестве неизбежного следствия общее понижение культуры. На эти факторы наслаивалась эйфория глобальных преобразований во всех сферах жизнедеятельности общества, в том числе и в языке. Университетские преподаватели в первые годы советской власти отмечали распространенность реформаторских настроений у студентов и, особенно, слушателей рабочих факультетов, среди которых преобладали выпускники трехлетней начальной школы, а иногда — курсов ликвидации безграмотности. По воспоминаниям преподавательницы Уральского университета А.И. Даниловой, один из ее студентов по поводу ошибок в его работе с уверенностью сказал: «И чего Вы, Агния Ивановна, напрасно беспокоитесь: ведь орфографию-то в апреле (1921 г. — И.Н.) отменят». Другой учащийся — из группы фронтовиков — написал глагол «учиться» без мягкого знака и не соглашался исправить ошибку. Обратившись к аудитории, он совершенно серьезно предложил: «Голоснем, ребята?»[1669] Совокупность этих обстоятельств оборачивалась гремучей смесью, сотрясавшей основы русской культуры.
В результате житель революционной России оказался в окружении непонятных или зловещих явлений и институтов, обозначение которых, как и их смысл, также было неясным и звучало угрожающе: наряду с «соввластью» и «компартией» среди них фигурировали труднопроизносимые «губкомдезтруд», «предгубисполкома», «укомпомгол», «концлагерь». Иногда тайный, загадочный смысл аббревиатур и слов иностранного происхождения прорывался в их искажении простонародной речью. Возвращавшиеся с фронта демобилизованные солдаты и дезертиры, призывая односельчан к дружному решению земельного вопроса, предлагали не организоваться, а «гарнизоваться». За речевой ошибкой скрывалось, по-видимому, желание навести порядок по-военному, с помощью насилия. В крестьянских письмах и даже официальных документах порой встречается обозначение концентрационного лагеря как «контрреволюционного» или «контрационного». Тем самым придавался смысл главному назначению этого института — изоляции «контрреволюционеров» (сокращенно «контры»).
Было бы, однако, недостаточным ограничиться констатацией мощного ориентационного кризиса населения. Из завалов разрушенного культурного пространства «маленький человек» по мере сил пытался выбраться, осторожно прислушиваясь к мнению официальных инстанций, но в большей степени полагаясь на себя.
Красной нитью через весь рассматриваемый период проходит устойчиво нараставшее недоверие к властям. Лишь первые недели начавшейся революции были отмечены симпатией к новым правителям и верой в их возможности решить громоздившиеся друг на друга проблемы. Газеты тех дней зафиксировали многочисленные объяснения самими крестьянами резких перемен в их настроениях. Их лейтмотивом была вера сельских жителей в то, что новая власть будет рачительным хозяином и разумно распорядится продуктами крестьянского труда. Жители деревни Малые Бобыли Нолинского уезда, постановив бесплатно передать для армии 70 пудов ржи, направили на имя М.В. Родзянко письмо, в котором, помимо прочего, говорилось:
«При этом долгом считаем уведомить Вас, что ранее, при Риттихе и Протопопове, хотя и возили мы хлеб, но чрезвычайно неохотно, ввиду того, что не имели твердой уверенности, согласно речи члена Государственной Думы Милюкова, что наш хлеб пойдет, куда следует. Теперь же все, и даже те, которые хлеб прикупают, везут его для армии из почтения к Новому Народному Правительству и с сердечной радостью, что участвуют в народной победе над заклятым врагом нашей свободы — Германией».[1670]
В том же номере газеты сообщалось, что крестьяне села Зыково Яранского уезда организовали при волостном правлении продовольственный союз для быстрого сбора хлеба на нужды фронта. Учредители союза также обратились с телеграммой за подписью «крестьяне-граждане» к председателю Государственной думы М.В. Родзянко, в которой приветствовали его как «национального героя нашего» и заверяли: «Просимый Вами хлеб дарим, поля засеем». Мотив доверия к новой власти звучал и на сельском сходе села Водзимонье Малмыжского уезда:
«При обсуждении вопроса о хлебе для нужд армии один из крестьян заметил, что старому правительству бесполезно было давать хлеб, а Новому Правительству можно спокойно и уверенно давать хлеб, зная, что ни одно зерно не пропадет без дела и дойдет по назначению. Замечание это встречено сходом одобрительно».
Однако иллюзии быстро улетучились. Неизменным фоном смен власти на протяжении 1917-1919 гг., проводившихся под лозунгом улучшения положения населения, было поступательное разрушение основ повседневной жизни. В этой связи население изверилось, надежды на лучшее будущее ослабели. Один из уфимских крестьян так сформулировал настроение деревни поздней осенью 1918 г.: «А у нас прямо говорят: «Обманывают нас со всех сторон». Никому не верят...».[1671]
В последующие годы преобладающим настроением населения было недовольство советской властью или отдельными ее учреждениями. Оно было распространено даже среди служащих советских учреждений. Так, в январе 1920 г. служащие одного из оренбургских райпродкомов в присутствии посетителей почем зря ругали чекистов за то, что те «...занимаются ловлей спекулянтов и грабежом, и отбирают у них продукты, которые не сдают по принадлежности, т.е. в губпродком, а раздают их своим служащим и этим подрывают авторитет Советской власти, такое учреждение, как губчека, надо... стереть с лица земли или сменить оттуда всех до одного служащего, начиная с председателя и кончая самым младшим дворником, и поставить туда своих людей, которые бы не занимались этим грабежом, как занимается в настоящее время губчека...» Это заявление присутствующие встретили аплодисментами и возгласами: «...правильно, товарищи, весь город ограбили и всю Оренбургскую губернию, благодаря им приходится сидеть голодом и ходить нагим, а посмотри, кто лучше всех одет — сотрудник Чека...».[1672]
«Рабоче-крестьянская» власть рисовалась в облике «грабителя» и другим категориям населения, не исключая и рабочих. Информационный бюллетень Пермской губчека в июне 1920 г. констатировал: «Отношение к Соввласти как служащих, так и рабочих недовольное, на почве продовольствия и недостатка необходимых продуктов».[1673] К РКП(б) жители Пермской губернии относились с неодобрением, обвиняя партию во всех своих бедах. В октябре того же года челябинские чекисты отмечали, что хотя в городе и перестали ждать белых, но «...обыватель пассивно относится решительно ко всему и лишь ждет, как бы скорее больше стали выдавать».[1674]
В начале 1921 г. негодование против власти зрело даже среди солдат. Так, гарнизон г. Илецка не только жаловался на плохое снабжение продовольствием, обмундированием и скверные жилищные условия, но и роптал на продразверстку и власть: «У крестьян отбирают все, а между тем армия не получает хлеба».[1675]
Но наибольшую ненависть к политике продразверстки и ощущение безысходности испытывали ее непосредственные жертвы — крестьяне и казаки. К концу 1920 г. в связи с безжалостным проведением продразверстки критика существующего режима и призывы к его ликвидации становились все более радикальными.
Недовольство властью в начале 1921 г. открыто выражали даже представители разваливавшихся сельских советских органов и партийных ячеек. В феврале 1921 г. член Верхнесанарской партячейки Троицкого уезда Пальчиков заявил: «Для чего существует наша ячейка, говорят, что мы, коммунисты, являемся хозяевами Республики, но это все ложь, потому что нас обобрали донага, отобрали хлеб, фураж, скотину, шерсть и т.д.» [1676]
Недоверие населения к власти нуждалось в обосновании. Народные истолкования происходившего, как и официальная пропаганда, активно эксплуатировали интерпретационные образцы теории заговора. В условиях распада традиционных норм поведения собственное нарушение этих норм в отношении других легче всего было оправдать, отодвинув жертву своих поступков за пределы норм, поставив ее вне закона.[1677]
Образцом такой смысловой манипуляции может служить объяснение своего поведения громилами во время «пьяной революции» осенью 1917 г. Основным объектом «народной» ярости — в этом современники не сомневались — осенью 1917 г., в отличие от октябрьских погромов 1905 г., был не «жид», а «буржуй». Во всяком случае, эта тенденция смены символов зла ясно читается на Урале, где, как и в ряде других регионов страны, юдофобские настроения до революции не имели большой популярности и локализовались в деятельности местных, достаточно чахлых отделов Союза русского народа. При этом образ «буржуя», как и образ «жида» в прежние годы, оставался лишенным предметной конкретности и не имел отчетливых контуров. В слепой ярости пермские погромщики в ноябре 1917 г. портили книги и картины, били стекла, ломали все, что ассоциировалось с «буржуйским» образом жизни — вплоть до музыкальных инструментов.