Образ виновника собственных несчастий сохранял аморфность и позже. Найденная чекистами в августе 1920 г. на улице поселка Шеломенцевского Еткульской станицы Челябинского уезда стихотворная листовка, на мой взгляд, достаточно адекватно передает умонастроения сельских жителей и их толкование происходящего. Бесхитростный рассказ самодеятельного автора, на первый взгляд, далек от широких обобщений. Доморощенный стихотворец описывает лишь то, за что «цепляется» его взгляд — повседневные неурядицы и падение нравов в его родном поселке. Тем не менее, созданный им текст явно распадается на три тематических блока. Первая его половина посвящена идеализированной и неточно прописанной «старине», для которой были характерны изобилие и порядок. Прошлому противостоит настоящее. Критика поврежденных нравов односельчан является одновременно критикой власти, неспособной обеспечить порядок. Наконец, последние четверостишия содержат интерпретацию новой, весьма неопределенной власти — «какой-то коммунки», сравниваемой, в духе народной смеховой культуры, с рассадником венерических болезней. Основная причина и одновременно симптом этой «заразы» — свободный доступ к власти всякой «швали», представители которой встречаются и в месте жительства автора:
«Какая-то коммунка
По миру пошла,
Поганая нам кунка
Заразу занесла.
Знали мы и раньше,
Что есть у нас враги,
Теперь слыхал от Саньки,
Что есть большевики.
Вот Пронька комиссаром
Недавно приезжал,
С Митькой Дикошарым
С леворвером гулял.
Каким-то коммунистом
Заделался Иван,
Считается артистом,
А ведь болван-болван.
Правления не стало,
Явился Исполком,
И швали набежало,
Как кто щелкнул кнутом».[1678]
Постепенно народные истолкования природы и перспектив жестокого режима обретали более устойчивые контуры. Многое свидетельствует о том, что за разрозненными негативными характеристиками власти скрывался универсальный интерпретационный стереотип, характерный не только для отношения российского населения к государству, но и составляющий важный компонент политической культуры в доиндустриальном обществе. Имеется в виду идеализация государства как некоего нерукотворного порядка, нарушаемого его нерадивыми представителями. В этом контексте монархический, имперский патриотизм российского крестьянства вполне органично сочетался с анархическим неприятием «чиновничьего произвола». Модификацией идеала государства без чиновников в ранней Советской России стал простонародный лозунг советской власти без коммунистов, «спецов», чекистов, милиции и пр.
Сводки органов политического наблюдения за конец 1920 - начало 1921 г. неоднократно отмечали, что рабочие относятся к советской власти положительно и готовы даже защищать ее от крестьянских восстаний, считая виновниками своих материальных неурядиц руководителей предприятий, инженеров и отдельных представителей власти. Все они, и особенно коммунисты, подозревались в использовании властных полномочий для удовлетворения своих корыстных интересов за счет «народа». Когда задерживалась выдача пайка, рабочие обвиняли коммунистов в обжорстве.[1679] В рабочей среде было широко распространено мнение о том, что они обмануты большевиками: «...коммунисты нас обманули — они говорили, что для рабочих будет все, а на самом деле за нас получают коммунисты».[1680]
Наиболее «сознательные», по оценкам чекистов, рабочие были убеждены, что в продовольственные органы и советские учреждения «пролезли» контрреволюционеры — бывшая буржуазия и белогвардейцы, — которые вредят народной власти, тормозя правильную организацию снабжения.[1681]
Крестьянские интерпретации советских порядков покоились на тех же стереотипах: на уверенности, что представители государства злоупотребляют своим положением для набивания карманов и на убеждении, что советская власть, «добрая» по природе, искажена и испорчена «примазавшимся» к ней «сбродом». Частные письма из деревни подтверждают распространенность этих мотивов в крестьянской среде. В письме из Оханского уезда от 10 августа 1920 г. служащему в армии родственнику говорилось: «Дорогой Ваня, сообщаю Вам, что порядки у нас идут не совсем хорошо, требуют от нас хлеб, масло, яйца и говорят, что для фронта, но они это все отбирают не для фронта, а для себя, и все, что требуют — сдают не все».[1682]
Недоверие к местным представителям власти питала не только деревенская «серая масса», но и просоветски настроенные сельские жители. Так, автор приватного письма из Пермского уезда, судя по тексту, — не крестьянин, а пришлый, возможно, — мелкий партийный активист, летом 1920 г. писал:
«Живется хорошо, здесь хлеба едят кр[естья]не досыта, но только большой саботаж, больше половины все белогвардейцы, у власти стоят тоже кулаки, среди нас порядку нет, но власть Советов — все почти кр[естья]не. Самогонку варят без отдыха, почти пуще старого».[1683]
Подобные подозрения в отношении власти питали даже сами ее представители. В низовых советских учреждениях время от времени звучали обвинения в «контрреволюционности» работников более высоких властных инстанций. Председатель Верхнесанарского исполкома в Троицком уезде, например, в феврале 1921 г., во время крестьянского недовольства продразверсткой, открыто заявил:
«...на высших постах в уезде, в губернии и в центре сидят контрреволюционеры, они отобрали у нас все достояние и теперь спекулируют им, а мы сидим голодом и раздетыми, оружие они у нас отобрали только потому, что они боятся нас, что мы за свое достояние обернем эти винтовки против них».[1684]
Такие радикальные обобщения были, однако, для крестьянской среды не столь характерны, как противопоставление центральных органов «доброй» Советской власти ее местным представителям. Аналитики из Челябинской губернской ЧК в январе 1921 г. констатировали:
«...население к Советской власти, как к системе управления, относится доброжелательно, чего нельзя сказать по отношению к местным представителям власти. Во всех постигших крестьян тяготах крестьяне винят не Советскую власть, а только местных ее представителей, и часто думают, что многие мероприятия, проводимые на местах, не соответствуют директивам, полученным из центра, и что центр об этих мероприятиях не знает. Последнее обстоятельство имело много случаев подтверждения: крестьяне неоднократно посылали и пытались послать в центр телеграммы с жалобами на те или иные действия местных властей».[1685]
Отказ государства весной 1921 г. от политики продразверсток лишь отчасти повысил доверие населения к центральной власти. Во всяком случае, он был воспринят как доказательство противостояния между высшими эшелонами власти и ее местными органами. Эта интерпретационная конструкция приобрела большую убедительность и широко распространилась в различных категориях населения. По поводу настроений крестьян — участников первой губернской беспартийной конференции 16-18 апреля 1921 г. Челябинская губчека резюмировала: «Из всей конференции можно сделать несомненный вывод, что крестьяне недовольны и недоверчиво относятся к местной губернской власти, чего нельзя сказать про центральную власть, которой крестьяне верят и на которую возлагают большие надежды».[1686] В речах выступавших неоднократно всплывало предложение послать В.И. Ленину телеграмму с жалобами на местную власть и просьбой о помощи. Большие надежды на центральную власть и руководство РКП(б) питали не только крестьяне, но и рабочие и интеллигенция. Последняя стала отзываться о В.И. Ленине уважительно, что раньше случалось нечасто. В сводке Оренбургско-Тургайской губернской ЧК за вторую половину апреля 1921 г. отмечалось:
«Неправильную, по ее (интеллигенции — И.Н.) мнению, политику, разруху и все прочее она объясняет тем, что от тов[арища] Ленина скрывают все, что творится на местах, и освещают только с хорошей стороны. Поэтому-то и рабочие (напр[имер], во время забастовки в Главных мастерских) и крестьяне во всех затруднительных случаях собираются посылать к товарищу] Ленину делегатов».[1687]
Такая интерпретация происходящего, согласно которой ответственным за свои беды население считало если не советскую власть, то все же ее представительства, не позволяла говорить о лояльности к режиму и квалифицировалась органами политического наблюдения как «контрреволюционная агитация». Излюбленным приемом критики власти стало утверждение, что государственные органы оказались в руках «белогвардейцев» и «буржуазии». Ненависть к «контрреволюционерам», которая ранее определялась официальными сферами как проявление «революционности» и «сознательности», неожиданно больно ударила по советской власти. Так, рабочий Молодцов, один из организаторов забастовки в железнодорожных мастерских Оренбурга, в апреле 1921 г. открыто заявил на собрании:
«В Губчека, в Угрозыске служат белогвардейцы, гады и мерзавцы. В военном трибунале — полковник Беркутов, который сражался с белыми против нас, а теперь расстреливает рабочих. [...] Все коммунисты поддались под белогвардейщину. Над белогвардейцами нужен контроль рабочих».[1688]
«Контрреволюционное перерождение» городское население усматривало в отдалении представителей «народной» власти от низов, которое с тревогой отмечалось и в чекистских материалах.[1689]