Особое раздражение вызывало несправедливое распределение продовольствия. 1 мая 1921 г. в Челябинске была обнаружена прокламация:
«Да здравствует великий пролетарский голодный, но с украшениями — праздник 1 мая с 5-ти фунтовой дачей муки низшим чинам и рабочим и ветчиной ответственным работникам, только им, так как неответственные лица ветчину кушать не умеют.
Президиум голодных пролетариев города Челябинска».[1690]
К вести о замене продразверстки налогом население отнеслось настороженно, видя в этом новшестве очередной подвох. Как отмечал информационный бюллетень Пермской губчека в мае 1921 г., настроение рабочих, крестьян и служащих было одинаковым: «На митинги совершенно никто не ходит, говоря: слыхали мы ваши сказки, сначала накормите, а потом послушаем, дослушались до голодной смерти, хоть умирай, да слушай».[1691]
Мотив «контрреволюционного» перерождения советской власти особенно усилился осенью 1921 г. в связи с нарастанием продовольственных сложностей и насильственным проведением продналога. В сентябре среди рабочих Полтавских каменноугольных копей Челябинской губернии распространялось письмо, в котором не только обличалась администрация, но и давался рецепт недопущения «белогвардейцев» к власти:
«Письмо рабочим Полтавских копей.
Товарищи рабочие, везде и всюду вам говорят, что власть в ваших руках, но если вдуматься хорошенько, то оказывается, у вас нет никакой власти.
Когда вы приходите в контору чего-нибудь просить, одежды или хлеба, то вас гонят за это в шею, сажают в барак под арест и вам не разрешают просить хлеба или одежды, а этого вы просить имеете право. Это есть законное природное право человека. Если же вы посмотрите на администрацию, то у них у всех рожи красные, а костюмы носят все переменные, как попы ризы на пасху к утрени, а вы ходите голые. Так что же вы смотрите, бейте их из-за угла. Если вы будете на них смотреть, то они вас заморят с голоду и холоду. Товарищи рабочие, когда вы будете куда-нибудь выбирать, то выбирайте всегда старых рабочих, которые работают на копях 5-6 лет, а не тех, которые приезжают черт знает откуда и кажутся на первый раз хорошими. Когда вы его выберете, то он оказывается белогвардеец.
Если вы прогоните с рудника всю эту шатию, которые сейчас распоряжаются вами, то будет порядок, а если не прогоните, то все будет такой же беспорядок. Гоните их всех и бейте.
Группа революционных рабочих-террористов».[1692]
В контексте «белогвардейского засилья» была воспринята и начавшаяся в сентябре 1921 г. чистка партии. К призыву к населению помочь в проведении этой кампании многие, в том числе и среди членов РКП(б), отнеслись скептично, полагая, что «это только обман... только заяви — живо арестуют в Губчека».[1693] Чистка партии толковалась в деревне диаметрально противоположно, но в любом случае в качестве исходной идеи присутствовала убежденность в серьезной засоренности партии. Те, кто относился к ней с наибольшей антипатией, утверждали, что «коммунисты выбрасывают из партии всех честных, а оставляют пьяниц и разбойников, чтобы лучше было заниматься грабежом и обдирать крестьян». Другие, более лояльные к режиму, полагали, тем не менее, что «на самом деле не коммунисты правят и делают всевозможные беспорядки, а вот залезли в партию офицеры да купцы и гнут по-своему, а вот если их повыкинут, так будет житься лучше».[1694]
Придавленные неурожаем, налогами, голодом и отсутствием теплой одежды, сельские жители находили все новые подтверждения «буржуазному перерождению» советской власти. В ноябре 1921 г. чекистская аналитика так трактовала настроение деревни:
«В связи с новой экономической политикой бедное крестьянское население, видя оживление кулачества и их приспособление, также слыша на каждом шагу отступления в виде аренды предприятий, мельниц, бедняки, не понимая, приписывают это к абсолютному засилью и вытеснению коммунистов от власти колчаковскими офицерами и буржуазией, залезших в учреждения, глубоко пустивших корни по уничтожению Советской власти. Такое явление наблюдается даже среди рядовых коммунистов...».[1695]
Недовольство властью отнюдь не означало, что население ей не «подыгрывало». Оно достаточно быстро овладело стилистикой различных политических порядков и умело пользовалось ею для решения своих проблем.
С первых же дней революции ключевыми словами прошений бывших стражей порядка — представителей социальной группы, которая стала первой жертвой революционных репрессий — в адрес Временного правительства стали дихотомические пары «рабство — свобода», «старый строй — новый строй». Так, в «Вятской речи» за 8 марта 1917 г. было опубликовано заявление следующего содержания:
«Нижние чины жандармской железнодорожной полиции бывшего Вятского отделения с радостью отдают себя в распоряжение нового Правительства и готовы на все жертвы для блага дорогой нам родины. Убедительно просим забыть прошлое и считать нас гражданами Великой свободной России».[1696]
Через несколько дней нижние чины городской полиции г. Слободского обратились к местному представителю Временного правительства с документом, под каковым поставили подписи 33 человека. Текст заявления был пронизан новой, революционной стилистикой:
«Мы, нижеподписавшиеся, угнетенные режимом старой власти, заявляем, что с прочтением первой телеграммы об отречении от престола царя мы сразу почувствовали отраду и надежду на хорошее будущее и теперь мы вполне подчиняемся Новому Правительству и желаем быть такими же свободными гражданами, как и все прочие, и просим не считать нас приверженцами старой деспотической власти».[1697]
Спустя полгода, когда политической авансценой все увереннее овладевали радикально-социалистические силы, участники разграбления казенных винных запасов находили для себя именно те оправдания, которые от них желали услышать. Один из авторитетных очевидцев пьяных беспорядков в Кунгуре позднее вспоминал, что «...солдаты сами рассказывали, что они темные, политически невоспитанные, в разгроме магазинов видели борьбу с буржуями, а в разгроме винных и пивных складов — законное вознаграждение за пережитые годы войны и лишения».[1698]
Годом позже, оказавшись под властью антибольшевистского режима, рабочие вновь вернулись к дореволюционной патриотической лексике. Так, в прошении Союза рабочих металлистов на имя горного начальника Златоустовского горного округа от 14 ноября 1918 г. о сохранении старой, более высокой тарифной сетки, его представители не преминули упомянуть о лояльности, патриотизме и особой жертвенности рабочих: «Мы продолжаем стоять на государственной точке зрения, в силу которой рабочий класс должен приносить на алтарь отечества те жертвы, которые никогда не приносили и не приносят другие классы».[1699]
Криком отчаяния было письмо, направленное в волостную ячейку РКП(б) весной 1922 г, в разгар голода в Башкирии, группой крестьян деревни Бишкази Гумеровской волости. В надежде на отклик авторы оперировали терминологией и формулами, типичными для коммунистической пропаганды:
«Товарищи коммунисты, просим вас, как идейных товарищей, защитников рабочих и крестьян, спасти нас от голодной смерти, как вы спасли нас от ига буржуазии, так же и спасите нас от голода. Мы имели до 21 года лошадей, коров, овец, а в настоящее время лишились всего скота, даже распродали все недвижимое имущество. И день ото дня умирают с голоду наши семейства. [...] В настоящее время питаемся всякими шкурами, падалью, собираем кости, оставшиеся от собак, и мелем на муку».[1700]
Многое свидетельствует о том, что власть и население в годы «военного коммунизма» и в начале НЭПа говорили на генетически родственных, но все же разных языках и были не способны адекватно воспринимать друг друга. Советские и партийные органы явно переоценивали уровень про- или антисоветской «сознательности» населения, которое, в свою очередь, готово было признать советское государство, если последнее оставит его в покое. Конечно, среди архивных материалов и в печати того времени сохранилось немало документов, в которых рабочие и крестьяне, солдаты и служащие выражались в категориях, подозрительно точно совпадавших с лексиконом и стилистикой официальной пропаганды. Однако принимать их некритично, как это часто случалось с современниками, причастными к власти, а затем и с исследователями, было бы наивным. Необходимо учитывать те условия, в которых рождались подобные свидетельства. У большинства жителей России того времени выбор был невелик: или проявлять внешнюю лояльность к режиму, «подыгрывать» ему, или лишиться пайка, а порой имущества, свободы и даже жизни. Нужно было очень досадить людям, чтобы, имея такую альтернативу, они все же проявляли недовольство режимом. Когда же складывалась экстремальная ситуация и угроза для жизни предельно возрастала, приходилось говорить то, что требовало государство. Такова природа многочисленных крестьянских резолюций о безоговорочной поддержке советской власти в борьбе против дезертиров — резолюций, которые были буквально вырваны у крестьян карательными отрядами. К этой категории относится и следующий документ, возможно, продиктованный, и, что примечательно, подписанный военкомом батальона, подавлявшего крестьянское восстание в Челябинской губернии:
«Резолюция, принятая на общем собрании граждан села Батырево единогласно 3-III-21 г.
Заслушав доклад т[оварища] Чугунова, Военкома отряда, который разъясн