Религиозные образцы толкования действительности и поведенческие матрицы составляли своеобразный культурный каркас простонародной жизни, основу самоидентификации и ориентации в окружающем, выполняя жизненно важные функции. В этой связи сломать религиозные мифы, служившие фундаментом культуры крестьянства, казачества, большей части городского населения — включая внешне атеистическую часть «образованного общества» — было по меньшей мере затруднительно.
Более того: сакральная символика была мобилизована и населением, и властями для толкования новых явлений в светской жизни. Трансформация народной веры может быть описана как культурная модель «смешения языков»: как и прочие культурные феномены, привычные религиозные формы культуры не устарели или пришли в негодность, а начали функционировать в новой, необычной ситуации необычным образом.
Обращает на себя внимание тот факт, что апология революции в 1917 г. осуществлялась с привлечением религиозной символики. Революция, которую ждали в течение двух последних десятилетий, грянула, тем не менее, столь неожиданно, что ее исторические обоснования казались малоубедительными даже в образованных слоях населения. Устойчивой интерпретационной формулой стало отождествление революции с Пасхой — праздником, пронизанным идеей жертвенности и обновления. Челябинская газета «Союзная мысль» 2 апреля 1917 г., во время празднования православной Пасхи, обратилась к читателям следующим образом:
«Христос Воскресе!
Товарищи и граждане! Великий Праздник Воскресения Христа мы впервые отмечаем свободными...
По завету Христа, мы все равны, нет между нами ни эллина, ни иудея, ни крестьянина, ни дворянина, ни казака.
Воистину воскрес Христос...».[1713]
Свидетелям энтузиазма крестьян по поводу сбора хлеба для нужд обороны также была близка его стилизация как главного православного праздника:
«Настроение народа было настолько ликующее, что таковое бывало раньше только в светлое Христово Воскресенье. Громовое ура, долго несмолкаемое, гудело за свободную Россию и свободный народ».[1714]
Образ революции — христианского праздника настолько въелся в сознание современников, что всплывал в самых неподходящих ситуациях и вольно или невольно служил оправданием самых трагических и отталкивающих ее страниц. Так, толпы горожан, вооруженных всевозможными посудинами для наполнения их бесхозным спиртом во время пьяных погромов осени 1917 г. ассоциировались в сознании очевидцев с шествием на водосвятие, а сами погромщики — с паломниками. Участники пьяных бесчинств и сами охотно прибегали к образу Пасхи для оправдания своих действий. В толпе можно было услышать возгласы такого рода:
«Один из солдат, захлебываясь от восторга, говорит:
— Ну и дожили. Никогда не думали об этом. Это нам за три года войны. Можно.
— Это Христос Воскрес, это Пасха, — выражает свою радость другой солдат.
— За Романова, — шутит какой-то солдат, выпивая спирт из пригоршни».[1715]
Причудливое сочетание старых и новых символов проявилось в организации новых светских праздников, воспринявших многое из религиозных праздничных торжеств: траурные интонации церемониала, отраженные в декорировании зданий и колонн демонстрантов красными и черными полотнищами и лентами, пихтовыми гирляндами; точное регламентирование маршрута демонстраций, напоминавших крестные ходы, и исполняемых их участниками песнопений.
Несмотря на существенные различия в отношении к церкви со стороны боровшихся в гражданской войне режимов, можно констатировать одно обстоятельство, которое роднит пропагандистские акции непримиримых противников и, вместе с тем, свидетельствует о важном месте религиозности в жизни бывших подданных Российской империи: и «красные», и «белые» власти серьезно относились к фактору «религия» и — каждый режим по-своему — пытались разыграть эту карту в своих интересах.
В антибольшевистской пропаганде православная церковь выступала в качестве одного из столпов порядка и основы национальной культуры. На советских территориях церковь клеймилась как партнер царизма и атавизм, стоящий на пути интернационализму и мировой революции. «Белые» праздники не обходились без благословения и личного участия православных пастырей. Советские праздники адаптировали гротесковую фигуру священника, превратив ее в символ реакции.[1716]
Вместе с тем, не только «белые», но и «красные» праздники, несмотря на воинственное богоборчество властей, не обходились без позитивной религиозной стилистики. Так, в советской пропаганде 1 мая часто именовалось «красной пасхой трудящихся».
Религиозные образы неустанно мобилизовались не только сверху, но и снизу. Примечательно, что среди слухов, которые в условиях падения роли печатного текста переживали расцвет и демонстрировали народное недоверие к власти, религиозные интерпретации занимали устойчивые позиции. Немалую популярность имели слухи о намерении каждой новой власти покуситься на религиозные ценности и ориентиры. Эти слухи можно рассматривать и как проявление настороженности, и как своеобразный запрос властям об их намерениях в конфессиональной сфере, требующий опровержения и заявления о веротерпимости. Так, в апреле 1917 г. во время проведения в Челябинске окружного съезда духовенства и мирян местный комитет общественной безопасности вынужден был обратиться к нему со следующим заявлением:
«До Комитета общественной безопасности дошли сведения, что среди темного населения уезда распространяются злонамеренные слухи, будто бы Временное правительство собирается отобрать все православные церкви и дать им новое назначение, например, — устроить костелы. Комитет... просит обратиться с авторитетным разъяснением нелепости этих слухов и предложить... Съезду духовенства внести успокоение».[1717]
Летом 1919 г., когда «красные» в очередной и последний раз овладели Оренбуржьем, пожилой казак обратился к красноармейцам с вопросом:
«А что я вас хочу спросить, товарищи: вот у нас в газетке писали, что у красных большой налог на иконы наложен, 20 рублей с квадратного вершка. Как теперь быть?»[1718]
В период «военного коммунизма» в населении религиозная стилистика вплеталась в слухи о скором конце советской власти. В Пермской губернии крестьянство поговаривало о близкой и неизбежной войне с антихристом, к которой призывал в Иерусалиме сам Христос. По рукам ходила безграмотно написанная молитва с требованием переписать ее и угрозой ослушнику всякими бедами.[1719] В январе 1921 г. — накануне отказа большевиков от крайностей реквизиционной политики в деревне — среди крестьян Оренбургской губернии ходили слухи о пророках, которые якобы точно предсказывают день падения Советов и о появлении антихриста-коммуниста.[1720]
Светские образы причудливо переплетались с религиозной символикой. Не случайно «коммунисты» и «жиды» часто воспринимались народным сознанием как синонимы, и крестьянские и казачьи повстанцы видели свою задачу в том, чтобы перевешать и тех, и других.[1721] Для объяснения нового и непонятного люди возвращались в уютный мир старых и устоявшихся толкований. Неудивительно, что старый предрассудок о ритуальном «кровопийстве» евреев распространился на большевиков как грабителей и истязателей — «кровопийц» народа в переносном смысле слова.
О христианской природе юдофобских толкований новой власти свидетельствует отсутствие этого интерпретационного клише среди мусульман Башкирии. Антиеврейские настроения наиболее часто отмечались среди казачьего населения Оренбуржья, сохранявшего живую связь с верой, и в крупных городах, где существовали как православные, так и католические и протестантские общины. Враждебное и морально осуждаемое разоблачалось с помощью наклеивания «еврейского» ярлыка. Народная религиозность «работала» по образцу теории заговора, вытесняя массовое распространение аморального поведения — жестокости, насилия и спекуляции — в область чужих обычаев.[1722] В конце 1919 - начале 1920 г. в Верхнеуральском уезде Челябинской губернии время от времени распространялись безграмотные объявления с призывом «бить коммунистов и жидов».[1723] В Перми в июне 1920 г. в связи с проведением трудовой недели наблюдался всплеск антиеврейских настроений. На заборах была развешена прокламация такого содержания:
«Сейчас неделя труда. Все ли одинаково работают? Нет ли хоть для одной нации исключения? Да, есть. Евреи не работают, они не желают работать. [...] Зачем, зачем они эксплуатируют наш труд? Ведь удовольствиями-то они пользуются. Куда ни заглянешь, в какое бы то ни было учреждение — везде и всюду их тьма, а на работе раз-два, да и обчелся. Спекуляция в чьих руках? Кто часовых дел мастер? Кто на толчке — евреи».[1724]
В той же сводке губчека отмечалось: «Население в большинстве озлоблено против евреев, ясным показателем чего служит смех публики в кинематографе на картине Юшкевича "Евреи" и отсутствие хотя бы слова в защиту их». Контрагитация, по признанию чекистов, не помогала «ввиду сопоставления обывательской массой еврея с коммунистом».[1725]
В августе 1920 г. в одном из поселков оренбургских казаков была обнаружена стихотворная листовка, в которой природа новой власти интерпретировалась следующим образом:
«Ну и времечко настало,