[1757] Ранней осенью того же года настроение пермяков колебалось под давлением слухов о положении дел на фронте. Один из обитателей Перми в августе 1920 г. в частном письме писал: «Англия, Франция и Польша гонят Красную Армию почем зря, скоро дойдет до Петрограда, может быть, будет какая-нибудь перемена жизни».[1758]
На исходе «военного коммунизма» и в начале НЭПа — во время безжалостного проведения последней продразверстки и нарастания крестьянского недоверия и сопротивления режиму — популярность слухов о скором и неизбежном падении власти коммунистов возросла до предела. Крестьянство Южного Урала было убеждено, что страной все равно будут править «белые». В Екатеринбурге в связи с крестьянскими восстаниями в Тюменской губернии распространились слухи, что повстанцы овладели Тюменью, а восстания охватили всю Сибирь.[1759] Чекисты Илецка Оренбургской губернии в феврале 1921 г. сообщали начальству:
«...население района с наступлением весны ожидает восстания, ...пошли слухи, что якобы около города Ташкента появившийся Дутов и что весной придет выручать казачество. В таком смысле население ожидает весны и восстания с помощью Дутова. Политработа ведется слабо, в деревнях ячейки бездействуют».[1760]
В начале марта 1921 г. население Челябинской губернии толковало о свержении советской власти как о свершившемся факте.[1761]
Несмотря на поворот в государственном курсе весной 1921 г., обиды на власть и неуверенность в искренности отказа от реквизиционной политики в деревне сохранялись. Повстанческое движение продолжалось, не исчезли из обращения и антисоветские слухи. В Челябинской губернии циркулировали слухи о том, что Советы уплатили Польше за мир 500 млн. пудов хлеба, а губерния вместе с Сибирью превратилась в буферное государство. Летом-осенью 1921 г. этот слух дополнился новым: японские войска наступают, берут один город за другим без боя, а коммунисты бегут в Россию, запасаясь хлебом. В августе в Перми говорили, что в столицу прибыл А.Ф. Керенский и советской власти больше не существует.[1762]
В конце 1921 г. челябинские чекисты сознавались, что «большинство верит в то, что власть скоро должна перемениться». В Верхнеуральском уезде обсуждали новости об объявлении Польшей и Румынией войны Советской России, в ходе которой Красная Армия уже разбита и отступает, но правительство не спешит объявлять мобилизацию, так как боится выдать оружие голодному населению.[1763]
Вместе с тем, в конце 1921 г. слухи о падении советской власти, по свидетельству ЧК, стали встречаться реже. Не трудно заметить, что с этого времени они начали приобретать новую окраску. С одной стороны, советская власть, видимо, в связи с голодом, сама стала восприниматься как природное явление. Думается, не случайно слухи о падении власти приурочивали его к весне: Советы должны были уйти с первым снегом. С другой стороны, надежды на смену власти все реже связывались с повстанцами и белогвардейцами. Измученное голодом и неспособное к протесту население надеялось на дипломатическое и силовое давление заграницы на советское правительство. Осенью 1921 г. в Курганском уезде было зафиксировано распространение слуха о том, что президентом России назначен великий князь Михаил Александрович, которому из-за границы отпускается для помощи голодающим 200 млн. пудов хлеба, но он согласится возглавить страну только в том случае, если помощь возрастет до 400 млн. пудов. В первые месяцы 1922 г. на Южном Урале упорно распространялись слухи о том, что страной вскоре будет править Михаил Романов; Россия якобы разделена между Англией, Францией, Америкой и Японией, которые будут давать голодному населению по пуду муки на душу. Одновременно в социально более слабых слоях поговаривали, что коммунисты, желая удержаться у власти, признали царские долги и продали за них крестьянство и их хозяйство капиталистам. С приближением Генуэзской конференции все больше в оборот запускался слух о предстоящем на ней избрании президента России и о возможной войне.[1764]
Во второй половине 1922 г., по мере удаления от ужасов голода, буйство слухов начало слабеть. Надежды на скорое падение советской власти иссякли и утратили актуальность. В августе 1922 г. в документах Челябинского губернского отдела ГПУ при характеристике настроения интеллигенции и «кулаков» утверждалось, что «...эти люди потеряли всякую надежду и веру на возможность падения Соввласти».[1765] Этой точки зрения в конце 1922 г. придерживались и партийные функционеры губернского масштаба, полагая, что крестьянство «...по отношению к Советской власти настроено более или менее хорошо. Если прежде среди крестьянства нет-нет и высказывались соображения насчет возможной гибели Советской власти, то сейчас в ее прочности и твердости сомнений уже нет».[1766] С выходом из экстремальной ситуации интенсивность циркуляции слухов стала падать. Эмоциональный фон становился более ровным и вялым.
Весь период предреволюционной и революционной истории России отмечен пристрастием к неумеренному употреблению спиртного. Пили в последние годы империи и при Временном правительстве, при региональных правительствах и при Колчаке, в годы «военного коммунизма» и в начале НЭПа. Пристрастием к алкоголю грешили рабочие и крестьяне, городские низы и бывшее «образованное общество», солдаты и офицеры «красных» и «белых» войск, представители всех властей, партийные функционеры и ответственные работники, администраторы и стражи порядка.
Избыточное «пропитывание» русской революции алкоголем свидетельствует о важных функциях пьянства в революционную эпоху и заставляет задаться вопросом о причинах его популярности.[1767]
Первая мировая война и последовавшая революция создали гремучую смесь причудливо переплетенных факторов, благоприятствовавших беспрецедентно широкому и беспрепятственному распространению пьянства. Введение запрета на свободную продажу алкоголя в сочетании с обязательными государственными поставками крестьянского хлеба по твердым ценам превращали самогоноварение в экономически выгодную операцию. С 1917 г. хозяйственные мотивы оказались обогащенными целым букетом сопутствующих обстоятельств, благоволивших массовому пьянству. Среди них — стремительное ослабление власти и разрушение механизмов государственного контроля над производством и реализацией спиртного; бесхозное состояние гигантских казенных запасов алкоголя; превращение горячительного, благодаря инфляции и дефициту самых необходимых товаров и услуг, в эрзац твердой валюты; изменение статуса бражничанья, которое в обстановке всеобщей бедности превращалось в индикатор процветания и удачливости; переход основной части городского населения к однообразному, основанному преимущественно на углеводах, а затем и скудному питанию, — переход, который, видимо, облегчался употреблением спиртного, игравшего роль дополнительного источника калорий и своеобразного фермента; ухудшение санитарного состояния городов, повышавшее значение алкоголя как традиционного народного средства профилактики заразных заболеваний; ограниченность источников питьевой воды, заменителем которой выступали алкогольные напитки.
Совокупность этих обстоятельств уже в 1917 г. дала оглушительный эффект. Газеты с тревогой писали о массовом самогоноварении в деревне и развитии пьянства в городах и сельской местности. Многое говорит о том, что среди мотивов домашнего изготовления спиртного на первых порах преобладал трезвый расчет крестьянина, искавшего дополнительный доход и способ уклониться от обязательных поставок. В вятской деревне еще накануне революции кумышку варили целыми деревнями, по ночам, в банях и жилых избах, получая от ее продажи прибыль в 200-300%.[1768] Летом 1917 г., при Временном правительстве, необходимость таиться при изготовлении самогона отпала: местные власти не только не препятствовали нелегальному винокурению, но и поощряли его. Председатель исполкома села Уни Глазовского уезда А.П. Прокофьев, как писала пресса, «...заставляет вотяков гнать для него кумышку и предупреждает, чтобы они ничего не боялись». Благоволил кумышковарению и член исполкома, священник В. Изюмов: «Перед сенокосом он объездил несколько деревень, собирая Петровское, и из собранной муки заставил одного крестьянина выгнать ему кумышку для помочи (помочь Изюмов устраивал для косьбы своих лугов)».[1769]
В Сардынской волости того же уезда в августе 1917 г. кумышку гнали в 40 деревнях из 44. Самую дорогую часть самогонных аппаратов — котел и трубы — крестьяне приобретали в складчину. Староста собирал сходку и все складывались по 1 р. За отказ участвовать в общем деле односельчане грозили изгнать из деревни или убить. Несмотря на разгар полевых работ, винокуренные «заводы» не останавливали производство ни днем, ни ночью. Кумышковарение, устраиваемое всегда в глубине леса, у ручья, было организовано по образцу помола зерна на мельнице: крестьяне по очереди оставляли работу в поле и гнали самогон, который затем отвозился в село Уни и продавался по 1-2 р. за литр.[1770]
Летом-осенью 1917 г. винокурение и пьянство наблюдались и в других губерниях Урала. В Оренбуржье жители всех волостей и станиц тратили большие средства на покупку «заводов», число которых доходило до 155 на станицу. Только в одной из них к празднику 20 июля было истреблено на самогон 1,5 тыс. пудов ржаной муки. Огромные излишки хлеба и большая потребность в алкоголе превращали самогоноварение в чрезвычайно выгодное занятие. В селе Воскресенском, например, винокуры зарабатывали до 100 р. в сутки, продавая бутылку зелья по 5 р.