[1793]).
По окончании гражданской войны на Урале деятельность по созданию новых памятных мест и мнемоландшафта не ослабела. Только в Перми в связи с торжествами по случаю трехлетия Октябрьской революции были открыты два памятника и семь чугунных мемориальных досок.[1794]
Наиболее популярным историческим героем символизации в большевистской России являлся К. Маркс, 100-летие со дня рождения которого широко отмечалось в мае 1918 г. К юбилею основоположнику марксизма было воздвигнуто множество памятников. Благодаря публикации его изображений некоторое время К. Маркс был чуть ли не единственным «героем» революции, которого знали в лицо. Лишь на праздниках 1920-1921 гг. среди знамен и транспарантов замелькали лики российских «вождей» революции.
Создание нового культурного пространства осуществлялось и за счет многочисленных переименований. Вместо имевшихся в каждом уральском городе Владимирских, Никольских и Спасских улиц возникли улицы Советские, Коммуны, Троцкого. Так, 21 февраля 1920 г. жители Челябинска проснулись в городе с новым культурным ландшафтом: накануне горуездный исполнительный комитет Совета принял решение переименовать 30 улиц, которым присвоили имена активных участников Октябрьской революции и гражданской войны.[1795]
Власти стремились максимально широко популяризовать новые ритуалы и символы. Праздники проходили даже в тюрьмах и концентрационных лагерях. Так, в ноябре 1922 г., в связи с пятилетием Октябрьской революции, в исправительных домах Екатеринбурга готовились вечера воспоминаний, митинги, концерты, постановка пьесы «За красные Советы» и т.д. Хоры заключенных пели в кандалах, изображая жертвы царского режима.[1796]
Революционные названия стали даваться даже дошкольным учебным заведениям. Появлялись детские сады имени III Интернационала и Ф. Энгельса. К 5-летнему юбилею Октября было произведено массовое переименование предприятий.
Было бы большим упрощением полагать, что новые праздники навязывались населению, которое вынуждено было участвовать в нормативных и детализированных ритуалах, подчиняясь насилию. «Маленький человек» охотно участвовал в них, и не только потому, что праздничные дни были днями отдыха и отвлечения от тягостных будней и ненавистного принудительного труда. Глубинный культурный смысл того, что праздничные церемонии находили отклик и понимание в населении, заложен в представлении членов архаичных сообществ о ритуале. В них ритуал укрепляет чувство принадлежности к общности, тем самым поддерживает социальный и мировой порядок и противостоит вездесущему беспорядку и распаду.[1797]
Между тем, в 1917 г. страна в одночасье превратилась в своеобразный аналог архаичного общества. Образованная российская элита и само культурное наследие, заподозренные в обслуживании интересов царизма, форсированно нейтрализовались, вытеснялись, изгонялись. Происходил процесс замещения, «окрестьянивания» элиты. Политизация широких слоев российского населения, 3/4 которого не владело грамотой, означала, помимо прочего, ослабление значения текста как носителя культурной памяти. Прикоснуться к ней становилось возможным прежде всего через массовое и личное участие в церемониальной коммуникации. Для таких массовых сборищ необходимы поводы, которыми в дописьменных обществах являются праздники.[1798] К тому же, в условиях разрушения быта и деградации будничной жизни ритуал взрывал безрадостное однообразие будней, выступал спасительным островом порядка и осмысленности.
В этом контексте серьезное отношение российского крестьянина к празднику теряет свою загадочность. Сельские жители имели собственное представление о празднике, которое время от времени находило выражение в крестьянских предложениях и практике проведения «трезвых» и «разумных» светских празднеств. Так, весной 1918 г. некто В. Покрышкин, сельский житель Челябинского уезда, прислал в газету свои предложения об организации еженедельных «народных праздников» в деревне, чтобы исключить обычные для них сопутствующие явления — пьянство, хулиганство, драки. Автор предлагал женщинам и мужчинам в нарядных костюмах собираться после обедни, «...чтобы праздник на самом деле был праздником, радостным днем», в зависимости от погоды, на лужайке или в большом доме. Первой частью праздника должен был быть обязательный, но краткий, чтобы не утомить публику, митинг, на котором местный или приглашенный оратор должен был сообщать, что произошло в стране за неделю. Последующие развлечения — пение и танцы, с музыкантами и граммофоном, интересные рассказы — не должны были сопровождаться употреблением алкоголя. Праздники рекомендовалось сопровождать «добрыми делами» — устройством вечерних школ, подпиской на газеты, помощью нуждающимся и больным.[1799]
Иногда идею «разумного» «народного праздника» удавалось реализовать. В селе Великорецком Орловского уезда Вятской губернии, например, 21 сентября 1919 г. впервые было устроено такое празднование. Народный дом не мог вместить всех желающих. За приветственной речью и пением «Интернационала» последовали спектакль «Слава погибшему», в котором играли молодежь и учительство, пение революционной песни «Вы жертвою пали...» и разбор пьесы. Затем струнный оркестр сыграл несколько народных песен, деревенская молодежь читала современные стихи. Всеми была пропета песня «Стенька Разин», после чего были организованы игры, хороводы, танцы.[1800]
Отношение российского простолюдина к празднику как к серьезному делу объясняет недовольство крестьян и рабочих попытками превратить его в «балаган». Известны жалобы городских «сознательных» рабочих на «безыдейный» репертуар кинотеатров, а сельских жителей — на организацию легкомысленных развлечений в деревне. Так, в селе Селегда Глазовского уезда Вятской губернии по инициативе местного военкома в начале января 1920 г. был поставлен спектакль, которым зрители остались недовольны: это была бессодержательная комедия не в «народном духе». Раздражение вызвало и поведение самого военкома: «В заключение военный комиссар, намереваясь потешить публику, начал очень глупо кривляться и гримасничать».[1801]
С этой точки зрения, праздники 1917 г. и последующих лет вполне импонировали умонастроениям большей части населения. Новые ритуалы были востребованы и быстро приживались в широких слоях населения. Пятилетие Октябрьской революции широко праздновалось как в городах, так и в сельской местности. Примечательные факты — свидетельства превращении юбилея революции в «народный праздник», — сообщал оренбургский губком партии в ЦК РКП(б) в декабре 1922 г.:
«Настроение рабочих особенно ярко проявилось в дни празднования Октябрьской годовщины, с необычайным подъемом и редким интересом со стороны широких рабочих масс прошли как вечера воспоминаний в ноябре, так и самый праздник. [...]
...были случаи празднования дня годовщины Октябрьской революции с колокольным звоном и призывом крестьян на октябрьское торжество тем же духовенством».[1802]
Интенсивная символизация опыта в революционной России к концу рассматриваемого периода принесла зловещие плоды. Если в 1917-1918 гг. священник и «буржуй» присутствовали на празднике в виде набитых тряпьем чучел, то в 1922 г. инсценированные судебные процессы над духовенством и эсерами подразумевали конкретных жертв советского режима: культурная память превращалась в инструмент расправы с живыми — реальными и мнимыми — оппонентами советского режима.
Из состояния катастрофической дезориентации и потерянности жители Советской России выходили, лепя заново и собственное прошлое, и придавая новый смысл среде своего обитания.
Первые недели после известия о падении монархии в России прошли в стране под знаком всеобщего ликования и единения. Практически все социальные группы бывших подданных империи были охвачены единым порывом, желанием сплотиться и отдать все силы на службу отечества. В верности «обновленной» Родине клялись государственные служащие и представители свободных профессий, крестьяне и городские низы, солдаты и казаки. В адрес нового правительства со всех сторон летели приветственные телеграммы с заверениями в преданности.
Спустя пять с половиной лет, в ноябре 1922 г., прошли торжества по случаю юбилея Октябрьской революции. На вечерах воспоминаний люди рассказывали о том, где они пережили революцию и гражданскую войну, что лично они сделали для победы Советов и Красной армии. Ораторы были взволнованы, публика напряженно слушала. Прошлое выступало в героических одеяниях. Повседневная жизнь и сомнительные темы не затрагивались. Выступавшие не упоминали ни всеобщих восторгов в первые недели Февральской революции, ни пьяные погромы пятилетней давности. О массовой бедности, преступности и эпидемиях, о способах выживания в экстремальной обстановки, испробованных практически каждым, также не говорилось.
Вспышки «всеобщего прозрения», короткие всплески энтузиазма и тяги к единению, их регулярное чередование с полосами апатии и мрачных ожиданий — нуждаются в объяснении. Это явление имеет долгую предысторию. В основу его интерпретации я склонен положить тезис, который в качестве первой реакции скорее всего вызовет отторжение, особенно среди «патриотической» части российской публики: культурная память населения России была — и остается — слишком слабой, полицентричной и фрагментарной, чтобы играть роль устойчивой объединяющей силы. Дореволюционная официальная, государственная культурная память не могла стать гармоничной, пытаясь одновременно опереться на патриархальную московскую старину и проевропейское петербургское цивилизаторство. Сконструированный, наконец, в XIX в. идеологический каркас, опиравшийся на три разнородные основы — самодержавие, православие и народность — страдал нечеткостью и хрупкостью. Опора на принцип лояльности к правящей династии как основу консолидации территорий и населения в эпоху триумфа национализма не могла вызвать энтузиазма ни в российском освободительном движении, ни в нерусских национальных течениях, создававших собственную историю и опиравшихся на собственные мифы. К тому же культура воспоминания самодержавия относилась, используя терминологию К. Леви-Стросса и Я. Ассмана, к памяти «холодного» типа: прошлое конструировалось таким образом, чтобы не допустить разрушительного воздействия истории на равновесие и преемственность