Какие же еще нужны эксперименты для обывателя, чтобы превратить его в гражданина, чтобы дать ему возможность ясно осознать себя сыном великой Родины, единой России, понять свои задачи гражданина и бросить навсегда эгоистичные, узкие навыки и мысли обывателя?»[1838]
Представители большевистского режима всех уровней также непрестанно раздраженно констатировали преобладание узкоэгоистических, «шкурных» мотивов в поведении не только крестьянина и городского обывателя, но и социальной основы «диктатуры пролетариата» — рабочих.
Пробывший с 31 октября по 5 ноября 1918 г. в одной из волостей Осинского уезда Пермской губернии большевистский агитатор отмечал равнодушие местного населения к окружающему, видя, правда, в этом благоприятное условие для перспектив строительства социализма:
«...тут чувствуется забитость и бессознательное повиновение всем приказам вооруженного человека.
Деревенский мужик указанной местности еще не очнулся и движется, как заведенный автомат, весь измазганный и изорванный тем положением, в котором он находится, он как будто не видит и не ощущает всего того, что кругом его происходит. На мой взгляд, ему безразлично, кто бы его не вел, кто бы его не толкал...
Идеи же социализма ему неведомы и нужна громадная работа, чтобы открыть ему голову для проникновения туда светлого луча социализма. Если в скором будущем будет проводиться социализм, то в этой местности нужно сознаться, что сознательности ждать не придется, а можно будет провести его без особого затруднения принудительно».[1839]
Приведенное высказывание позволяет заглянуть в глубинный пласт мотивов, которые обусловливали сдержанность населения в отношении какого бы то ни было режима. Желание спасти свою жизнь заставляло безропотно повиноваться любым «приказам вооруженного человека». Однако это повиновение в конце 1918 г. (и в последующие годы), в отличие от весны 1917 г., не могло быть искренним и напоминало скорее механическую реакцию автомата, чем осмысленное действие.
К тому же в проявлении лояльности к режиму нужно было соблюдать меру. Добровольное и рьяное сотрудничество с властями могло иметь опасные последствия. В прочность того или иного «порядка» верилось с трудом. Как показывал опыт, вслед за сменами режимов их активные сторонники оказывались жертвами репрессий. Следовательно, во имя собственной безопасности стоило проявлять осторожность в выражении симпатий или антипатий к режимам бывшим, настоящим и потенциальным.
По мере одичания быта жители региона все более склонялись к выжидательной позиции: беду нельзя было остановить, ее следовало переждать. Недоверие к власти объясняет преобладание «незаконных», с точки зрения правящих режимов, техник приспособления к окружающим условиям.
«Криминализации» поведения содействовала сама слабость властных структур. Характеристика советской власти, данная современницей российской революции, распространима на любой из режимов, возникших на Урале в 1917-1919 гг.: «Одно счастье в Советской России, что среди множества декретов и самых нелепых приказов, никогда правая рука не знает, что делает левая, поэтому эти дикие приказы удается иногда миновать».[1840] К тому же в обстановке нараставшей нищеты мотив выживания отодвигал и парализовал все стимулы к социально одобряемому поведению. Правдивость, честность, законопослушание становились дорогой на кладбище — «лояльные граждане умирают от питания по карточке».[1841]
Настороженное отношение населения к власти отнюдь не противоречит интенсивному притоку добровольцев на замещение бесчисленных вакансий в новых властных структурах. Было бы, однако, верхом легкомыслия объяснять популярность государственной службы исключительно мотивом сознательного служения новым порядкам, ростом «классового сознания» или «гражданственности». О том, что при поступлении на работу в государственные органы зачастую преследовались личные интересы, свидетельствуют многочисленные сведения о проникновении в официальные структуры людей с «неподходящим» прошлым. Так, в середине марта 1917 г. Вятский исполком арестовал председателя Ижевского Совета рабочих депутатов Ф.С. Мерзлякова, который был уличен и сознался в агентурной службе (под кличкой «Иванов») местному филиалу департамента полиции с 1911 г.[1842] На протяжении 1918-1920 гг. уральская пресса и информационные материалы органов политического наблюдения были полны разоблачений бывших полицейских, урядников, милиционеров, добровольцев «красной» и «белой» армий, торговцев и других лиц, нежелательных для существовавшей в тот момент власти, перешедших со службы враждебным ей режимам.[1843] Подобные случаи были особенно распространены в сельской и горнозаводской местности, куда скрывались от посторонних глаз, обзаведясь подходящей легендой, многие «бывшие» и где дефицит в служащих в новые учреждения был особенно острым.
Впрочем, для поступления на должность в сельский или волостной орган власти часто не требовалось никакой «мимикрии» — именно из-за нехватки годных для службы лиц. В июне 1918 г., например, Ирбитский уездный исполком предложил волостным и сельским Советам устранить из них лиц духовного звания, а также занимающихся торговлей и служивших ранее урядниками и жандармами, заменив их сторонниками советской власти.[1844] В ноябре следующего года уполномоченный Екатеринбургской губчека жаловался, что «в районе Надеждинского завода Верхотурского уезда во всех организациях заняли высшие ответственные должности лица, находившиеся и при власти белых тоже на хороших должностях».[1845] В конце 1919 г. все служащие Бобинского волисполкома Вятского уезда были представлены местным духовенством, а в январе 1920 г. секретарь Троицкого волостного исполкома того же уезда — местный дьякон — служил в кредитном товариществе, а по воскресеньям и праздникам вел богослужения.[1846]
Не только безусловно преданные режиму работники, но и авантюристы крупного масштаба, искавшие высоких должностей или жаждавшие несметных богатств, встречались на государственной службе не часто. Редкие исключения на Урале можно пересчитать по пальцам. К ним относится, например, военный комиссар Сарапула И. Сидельников, приговоренный к расстрелу восставшими летом 1918 г. рабочими Ижевска. Не вполне еще развитой юноша с открытым детским лицом, вьющимися волосами, голубыми глазами и явными садистскими наклонностями, сын зажиточного сапожника и бывший прапорщик, И. Сидельников оставил после себя дневник за период с мая 1917 г. по август 1918 г., найденный в его столе после свержения советской власти в Сарапуле. В одной из московских гостиниц между заседаниями съезда военных комиссаров летом 1918 г. он поверил дневнику следующие строки:
«Правительство наше начинает трещать. Впрочем, к черту всю политику. Как хочется мне быть богатым, чтобы хоть несколько дней провести в объятиях и ласках тех красивых женщин, которые проходят мимо моего окна. Я достигну этого. Я буду богат. Только бы поскорее уехать из Москвы и покончить с этим глупым съездом. Там, в родном болоте, я быстро буду богатеть, а будет плохо, — устрою авантюру с деньгами, как тамбовский военком. Молодец: свистнул 12 миллионов. Сумею и я — только поминай как звали. Уйду туда, где никто не знает меня, переменю фамилию и буду наслаждаться жизнью».[1847]
Словно бы воспользовавшись рецептом И. Сидельникова, член ЦИК Башкирии и уполномоченный Башкирской областной комиссии помощи голодающим, 29-летний С. Ишмурзин в прошлом — учитель и член РКП(б), исключенный во время чистки, командир Башкирского национального полка при Временном правительстве и командир бригады в боях против А.И. Деникина, — будучи командированным в июне 1922 г. в Москву и Петроград, вместо того, чтобы отправить полученные им 2320000 р. нового образца по адресу Башоблкомпомгола, проиграл их в Петрограде в игорном клубе. По приезде в Уфу он инсценировал кражу якобы привезенных денег из номера гостиницы «Россия», но был разоблачен и приговорен к расстрелу.[1848]
Невероятная удача сопутствовала А. Судареву, молодому человеку из Оренбуржья, который после мытарств зимой 1921-1922 гг. по голодному краю неожиданно для себя оказался на ответственной и в буквальном смысле слова «хлебной» должности в службе контроля за семенным материалом при губернском земельном отделе. О том, как ему повезло и как ему удалось развернуться на новом месте, А. Сударев неоднократно и без обиняков сообщает в своем стихотворном дневнике:
«Потом, когда я возвратился
Из Орска в Оренбург, мне стало
Не только легче, но прекрасно,
Судьба ко мне благоволила:
Губземотдел мне выдал деньги,
Два с половиной миллиона,
Потом в три дня я заработал
Три миллиона с половиной.
Паек мне дали двадцать фунтов,
Я тоже получил свободно,
И праздник маслянцы широко
Я встретил славно и прекрасно.
Купил себе штаны, рубаху,
Ботинки, брюки с гимнастеркой,
Приличный френчик, одеяло
И много мелочей различных.
Затем, когда определился
В конторе семенного хлеба
Квартировать остановился
В прекрасных номерах Кирцика.
Теперь живу я, слава Богу,
Богато, сыто и тепленько,
Нужду забыл и ежедневно
Расход веду на двести тысяч».[1849]
В рифмованной записи за 12 марта 1922 г. А. Сударев объяснил главный мотив своей службы: