Моя работа немудрена,
Но очень важна для меня.
Она дает мне ежедневно
По десять фунтиков зерна.
А десять фунтов ныне стоят
Не менее рублей пятьсот,
На них я сыт великолепно,
Живу роскошно без забот».[1850]
При чтении дневника возникает ощущение, что он принадлежит воскресшему сарапульскому военному комиссару И. Сидельникову. Как и его предшественник, А. Сударев с хладнокровным цинизмом пишет об использовании служебного положения для наслаждения жизнью. Многие его вирши посвящены болезненным любовным фантазиям, объектом которых оказалась даже родная сестра,[1851] и плотским утехам. При этом он самого низкого мнения о женщинах. Не соглашаясь с романтическим восприятием женщины в поэзии Г. Гейне, он так сформулировал свою позицию:
«Но я о женщинах мненья другого:
Я в них не вижу совсем красоты,
Песен в их теле я тоже не вижу,
Все женщины пошлы и злы, как скоты».[1852]
Иногда в его вирши закрадываются пронзительно трагичные нотки способного к рефлексии человека, понимающего шаткость собственного положения. В стихотворении «Новая дорога», заявляя о своих природных честности и благородстве, А. Сударев размышляет о пути, на который он вступил в последние недели, и о возможном финале движения по нему:
«Но теперь не те года,
После чистой голодухи
Злая тянется нужда,
Осквернила мои руки.
Потерял я совесть, стыд,
Честность и рассудок здравый,
Стал разбойник, как бандит.
Во делах мошенник тайный.
Я теперь и сыт, и пьян,
Я одет по лучшей моде,
И под видом проб семян
Граблю хлеб при Наркомпроде.
Как контроль зерна семян
Всей республики кирцикской,
Я могу набить карман
И купать себя пшеничкой.
Но что будет мне потом,
Когда вскроют мое дело?
Ясно, застрелят ружьем,
Иль штыком проткнут мне тело».[1853]
В опусе «В прошлом и теперь», помеченном 23 марта 1922 г., автор дневника коротко и ясно очертил парадокс, ставший судьбой ничтожно малого числа жителей России, получивших непосредственную выгоду от революционных потрясений:
«Никогда в моем кармане
Не водилися гроши,
Лишь в белье моем дырявом
Завсегда водились вши.
Но теперь, когда в России
Наступил голодный год,
Я живу великолепно,
Без нужды и без забот».[1854]
Однако саморефлексия, замешанная на сытом и равнодушном созерцании страданий окружающих, в которой причудливо переплелись самоуничижение и самолюбование, была уделом немногих. Для большинства новоиспеченных работников государственных учреждений служба являлась средством выбиться из элементарной нищеты и часто вынужденным шагом. Так, в ноябре 1918 г. арестованный за сотрудничество с Советами И.И. Ковальчук, 42-летний портной из украинских крестьян, переселившийся в 1901 г. в Уфу, где он обшивал до революции полицию, а в 1917 г. — милицию, сообщил Уфимской губернской следственной комиссии о причине своего поступления на службу к большевикам. Его мотивами являлись отсутствие какой-либо работы и нездоровье многодетной семьи — из восьми детей за непродолжительное время умерло пятеро. Он был принят в железнодорожную охрану, а затем, по поручительству начальника милиции, для которого он шил — в большевистскую партию. После двухнедельной караульной службы его избрали членом губернского штаба железнодорожной охраны, где он трудился в отделе снабжения. После ссоры с племянником начальника милиции он был, однако, уволен и устроился агентом снабжения в штабе боевых организаций.[1855] В письме начальнику Уфимской губернской тюрьмы он так объяснил свою позицию:
«...при службе моей агентом снабжения, каковую я занимал как специалист-портной только из-за материальной нужды и каковую оставил за полмесяца до свержения Советской власти, так и вообще во весь период времени власти Советов я не был ни партийным, ни советским работником, а только человеком, стремившимся кое-как прокормить свою большую семью».[1856]
В искренности Ковальчука можно было бы усомниться в связи с нависшей над ним угрозой, если бы аналогичный мотив не звучал в частной переписке и секретных сводках ЧК. В декабре 1919 г. в информационном бюллетене Пермской губчека констатировалось, что обычная причина поступления на службу — заработок, получение высшего красноармейского пайка, и лишь незначительный процент новых сотрудников движим желанием принести пользу советской власти.[1857] В связи с объявлением большевистским режимом трудовой повинности, вынужденный характер поступления на советскую службу еще более усилился. Неизвестная женщина, автор частного письма, помеченного в материалах Уфимского отделения военной цензуры 14 апреля 1920 г, обреченно писала: «Я разве бы поступила служить, если бы не забирали на работу, приходится подчиняться Советской власти».[1858]
Следует особо подчеркнуть, что прямая оплата государственной службы с 1917 г. была мизерной. Жалование председателя Оренбургского Совета солдатских депутатов и членов исполкома в ноябре 1917 г. составляло, например, всего 5 р., возрастая до 7,5 р. в том случае, если служащие имели ефрейторское звание.[1859] Большинство советских служащих 1917-1922 гг., особенно представители милиции и ЧК, не смогли бы прожить исключительно на номинальное и нерегулярно выплачиваемое жалование в условиях беспрецедентного обесценивания денег. Выдачи пайков также не решали проблемы хотя бы элементарного выживания. В этих условиях низкий уровень организации управления и контроля, дефицит лояльности служащих к власти и использование службы для решения личных проблем давали зеленый свет всевозможным злоупотреблениям служебным положением и превышению полномочий. Мелкие и крупные ежедневные нарушения закона превращались в рутину. Одни делали карьеру местного масштаба, другие ловили «мелкую рыбешку» в мутной воде. И открытая печать, и секретные материалы политического сыска были перенасыщены информацией о должностных преступлениях. На них жаловалось население, страдавшее от несправедливого распределения продуктов и предметов первой необходимости, от насилия со стороны представителей власти, которая по определению должна была это население защищать.
Только за апрель-декабрь 1921 г. в Оренбургское губернское бюро жалоб было подано 740 жалоб, из них 56 — рабочими, 45 — крестьянами, 204 — советскими служащими, 102 — красноармейцами, 268 — разными лицами, 4 — иностранцами, 36 — инвалидами, 25 — советскими учреждениями. Жаловались на ЧК (60), милицию (48), жилотдел (97), волостные и сельские советы (59), должностных лиц (192), советские учреждения (246), судебную власть (8), частных лиц (30). Темами 175 жалоб были конфискации и реквизиции, 87 — выселения, 29 — аресты, 57 — невыдача денег, 242 — непорядки советских учреждений, 35 — злоупотребления властей, 17 — неудовлетворение семей красноармейцев пайком.[1860]
Среди должностных преступлений наиболее часто фигурировали произвол, присвоение чужого — государственного или частного — имущества, вымогательство взяток, подделка документов. Так, в сентябре 1918 г. из Усольского уезда Пермской губернии в Москву была направлена жалоба на преобладание среди ответственных работников «антисоветского элемента». Для убедительности в ней были даны характеристики некоторых из них:
«Председатель уездного Чрезкома Морозов в 1912 г. сидел в Пермских арестантских ротах по уголовному делу. Им было отправлено из Усоли домой до зав[ода] Кизели целый вагон реквизированного имущества по военному наряду лит[ерой] А. При попытках уездного комитета партии коммунистов-большевиков и уездного исполкома задержать этот вагон уездный отряд Чрезкома этого не допустил. У него же найдена подложная печать Уральского областного исполкома. При своих поездках персонально, по железной дороге на станции Соливарни его провожает духовой оркестр.
Членами уездного Чрезвкома состоят братья Морозова и еще двое: Штириж, бывший аптекарь, у которого национализировали аптеку, и Собанский, ранее, до революции, занимался спекуляцией.
Соликамский городской чрезвычайный комиссар Войлоков на спектакле во время американской лотереи уплатил 4000 р. [за] бутылку шампанского. Им же представлены ревизионной комиссии подложные расписки на выданную мануфактуру в сумме 4500 рублей. Эти расписки он подписывал сам своей рукой. Всей уездной чрезвычайной комиссией отбираются вещи без всякого разбора и на них не ведется никакого учета. При попытках уездной контрольной комиссии произвести проверку реквизированного имущества ей было заявлено, что они будут расстреляны. Идут по всему городу расстрелы совершенно непричастных лиц к контрреволюции, а буржуазия ходит на свободе. Активные работники коммунистов-большевиков и члены уездного исполкома бороться с этим злом не в силах, так как сами боятся быть расстрелянными».[1861]
Обращает на себя внимание большая изощренность должностных преступлений в городах, особенно в крупных, чем в сельской местности. В Вятке, например, в июне 1920 г. революционный трибунал рассматривал так называемое «дело 256-ти». Было обнаружено, что в городе существовала организация, занимавшаяся в разгар гражданской войны вербовкой и приемом за деньги и по фальшивым документам дезертиров и здоровых красноармейцев в тыловой батальон по охране сооружений, в который официально могли зачисляться только непригодные к строевой службе. За восемь месяцев услугами этой группы воспользовалось около 600 человек. Решением ревтрибунала 13 человек были приговорены к расстрелу, остальные — к исправительным работам и штрафным ротам сроком от года до пяти лет.