В январе 1917 г. в Уржумском уезде, где пуд ржаной муки можно было продать за 2,2-3,5 р., ведро самогона, изготовленного из такого же количества хлебного сырья, стоило 12 р. [1917] В Оренбуржье осенью 1917 г. жители станиц не жалели тратить большие средства на покупку аппаратов для винокурения, так как цена бутылки самогона колебалась от 3 до 5 р. и его производители могли заработать в день до 100 р.[1918]
Как видно из приведенной выше цитаты, массовое изготовление алкоголя на продажу в 1915 г. пока еще было для крестьян новым и непривычным делом, сопровождаемым экспериментированием вслепую. Постепенно, однако, появлялись умельцы и в этой сфере. В феврале 1918 г. в Челябинском уезде были деревни, где на самогон ежедневно переводилось больше муки, чем съедалось жителями; некоторые крестьяне уже несколько месяцев профессионально занимались изготовлением и сбытом самогона, не имея собственного хлеба. В этой связи замечались махинации с продовольственными книжками: крестьяне собирали их с односельчан, чтобы получить в городе муку, которая затем шла на винокурение. О массовом развитии самогоноварения в уезде местная советская пресса писала: «Редко найдется деревня, не занимающаяся гонением самогонки. Редко найдется деревня, где не было бы ни одного завода».[1919]
Условно к производственным формам приспособления к новым обстоятельствам, характерным для крестьян Урала в 1917-1918 гг., нужно отнести массовое самочинное расширение «производственных площадей» — захваты пахотных земель, лугов, лесов и пастбищ. Огородничество, которое на Среднем Урале и в Башкирии до Первой мировой войны не пользовалось вниманием, в годы революции, гражданской войны и «военного коммунизма» — в условиях недородов хлеба и растущего интереса государства к крестьянским зерновым запасам — стало популярным. Огородные культуры — картофель, капуста, лук, огурцы — компенсировали дефицит хлебопродуктов в крестьянском рационе.[1920]
Однако центральным методом борьбы за существование стало укрывательство от государственных реквизиций произведенных деревней сельскохозяйственных продуктов. Так, в отчете Уржумской ЧК за период с сентября 1918 по январь 1920 г. констатировалось: «Зажиточное крестьянство никогда без боя, без сопротивления не отдавало своих излишков хлеба и других продуктов по твердым ценам для голодающих центров, стараясь всячески сопротивляться такому отчуждению и сплавлять хлебные излишки разным спекулянтам и мешочникам».[1921]
На эту же проблему жаловались местные власти в «белой» зоне Урала: хлеборобы предпочитали придерживать хлебные запасы или сбывать их на наиболее дорогих рынках, расположенных ближе к «красным» территориям.[1922] Во второй половине 1919-1922 гг. сокрытие крестьянами продовольственных запасов стало постоянной темой и самой острой проблемой для советской власти. Для того, чтобы избежать разверстки, а затем и продовольственных налогов, крестьяне прятали хлеб, обмолачивали его в поле сразу же после жатвы и тут же зарывали; забивали на мясо скот, включая конский молодняк, скрывали реальный размер обрабатываемой земли и сенокосов, растаскивали реквизированный хлеб, в том числе — нанимаясь на отправку его из деревни.[1923]
Беднейшая часть деревни прибегала к традиционной общинной форме хозяйственной взаимопомощи, модифицированной при советском режиме в создание коммун и колхозов. Власти не строили иллюзий по поводу природы «социалистического строительства» в деревне. Описывая разорение крестьянских хозяйств в Челябинской губернии, местные губернские власти констатировали: «Благодаря такому положению, изменению состояния материальных сил наша общепартийная работа по коллективизации сель[ского] хозяйства находила под собой хорошую почву и имела известный успех».[1924]
В 1920 г. в губернии было 95 коммун и колхозов, в 1921-1922 гг., в самый тяжелый период для южноуральской деревни, их количество выросло до 236-245.[1925] В условиях голода в Вятской губернии встречались случаи артельного использования лошадей, коров, которых крестьяне кормили по очереди.[1926]
В тех случаях, когда вышеприведенные методики не обеспечивали выживания, крестьяне оставляли насиженные места, распродавали или уничтожали имущество и бежали от голодной смерти, переселяясь в более благополучные, по слухам, края. В период «военного коммунизма» власти пытались противостоять переселению. Так, Вятская губерния в 1920 г. была закрыта для переселенческого движения в Сибирь, которое разрешалось в индивидуальном порядке лишь тем, кто мог документально подтвердить проживание членов своей семьи в сибирских губерниях.[1927] В 1921-1922 гг. в связи со снятием запретов на переселение и голодом на Урале крестьянский миграционный поток хлынул, словно через прорванную плотину. Крестьянство Челябинской губернии бежало в Казахстан, в Западную Сибирь, в Оренбургскую губернию. До трети крестьян голодных уездов Оренбуржья еще к середине лета 1921 г. переселилось на Украину, откуда многие из них происходили, и в центральные губернии.[1928] В этом процессе активно участвовали и сельские коммунисты, и даже ответственные работники уездного уровня.[1929]
Не менее широкий спектр методов стабилизации материального положения и получения дополнительных доходов разработало рабочее население уральских городов и горнозаводских поселков. Характерные для рабочих Урала в течение всего 1917 г. требования наделения землей и расширения производства, пуска законсервированных заводов, захваты заводов через Советы и самостоятельный пуск заводов рабочими[1930] — все это было типологически близко к крестьянской захватной тактике первого года революции и питалось теми же мотивами. Поведение рабочих в 1917 г. провоцировалось не столько большевистской пропагандой или социалистической сознательностью, сколько нараставшей ненадежностью существования и страхом потерять место, что означало бы — особенно в горнозаводском поселке, где не было альтернатив заводским работам и возделыванию принадлежавшей заводу земли — крушение жизненной перспективы.
Лихорадочная активность рабочих в 1917 г. лишь внешне диссонирует с сообщениями губернских органов политического наблюдения о поведении рабочих через три-четыре года после начала революции. Информируя начальство о массовых прогулах, трудовом дезертирстве, апатии и дефиците трудовой дисциплины на предприятиях, Вятская губернская ЧК в августе 1920 г. констатировала:
«Все мысли рабочего в данный момент работают исключительно в одном направлении — как бы достать кусок хлеба для самого себя и семьи, а для этого ему приходится прибегать к всевозможным способам, а многим — вступать в сделку с собственной совестью — занимаясь мелкими хищениями различных предметов данного завода, где им приходится проводить четверть своей жизни, а взамен не получать ничего».[1931]
Стремление рабочих взять производство в свои руки и таким образом решить свои жизненные проблемы закончилось крахом и разочарованием. Стабилизация условий существования столь простым способом оказалась наивной иллюзией. Деградация заводского хозяйства и убогость оплаты труда привели к тому, что в среднем почти треть доходов рабочих на рубеже «военного коммунизма» и НЭПа происходили от занятия сельским хозяйством, продажи имущества, из побочных заработков. Рабочие закрывшихся заводов перебивались обработкой своих усадеб при заводах, кустарничеством, уходили в деревню. Остальные — изготавливали на продажу вещиц из заводских материалов, растаскивали инструменты и оборудование.[1932]
Судя по многочисленным сообщениям, нелегальное использование заводских мощностей для побочных заработков было чрезвычайно распространено среди сохранивших рабочее место. Как сообщала в марте 1921 г. Челябинская губчека, рабочие ряда заводов Челябинска и Верхнеуральска, «...в рабочее время занимаются раскуриванием, разговорами, работают на частных лиц, расхищают клей и гвозди».[1933] В следующем месяце в связи с еще большим ухудшением продовольственного обеспечения наблюдалось снижение производительности труда, причины которого были очевидны:
«Среди рабочих стали учащаться случаи хищения разных инструментов и фабрикатов. С мельницы бывш[его] Петроградского об[щест]ва рабочими было расхищено несколько десятков пудов муки, при попустительстве со стороны администрации. Железнодорожные рабочие в ночное время занимаются изготовлением изделий, которые впоследствии продают на сторону».[1934]
К лету 1921 г. положение еще более ухудшилось. По сообщению челябинских чекистов, «теперь рабочие или продают с себя одежду, или занимаются изделиями на сторону для того, чтобы поддержать свое существование».[1935] Подобная практика получила на Урале повсеместное распространение. Как вспоминал впоследствии бывший рабочий Надеждинского завода Екатеринбургской губернии, «с завода вывозили все, что можно, из железа делали сошники и меняли в деревне».