[1936] Предпринятое летом 1922 г. обследование положения рабочих Екатеринбурга показало, что хищение и выделка изделий для домашней надобности и на продажу сохранялись, хотя и встречались реже, чем прежде.[1937]
Оборотной стороной судорожных поисков рабочими средств к существованию стало катастрофическое падение трудовой дисциплины, выразившееся в росте невыходов на работу. Как сообщал в статье «Борьба с прогулами» Н. Милютин, летом 1920 г., в разгар «военного коммунизма», прогулы в стране приобрели «характер злокачественной эпидемии»: их число достигло 45-50% рабочего времени. В структуре прогулов 65-70% занимали прогулы без объявления причин. В основном, ими были «поездки за продовольствием, частью для своих нужд, частью для спекуляции». В эту же группу входили невыходы на работу из-за краткосрочной болезни без обращения к врачу, стояние в очередях и выполнение домашних дел. До 20-25% прогулов объяснялось болезнью. Остальные 10% составляли так называемые «скрытые прогулы»: ложные командировки и злоупотребления с табелями. В качестве мер борьбы Москва рекомендовала выдачу пайка только за действительно отработанные дни, отработку прогулов сверхурочно и в праздничные дни, привлечение прогульщиков к суду с последующим наказанием вплоть до отправки в концлагерь.[1938]
Прогулы превратились в заметное явление и на Урале. В январе 1920 г. количество прогулов в Вятской губернии колебалось от 0,1% на Косинской писчебумажной фабрике до 36,4% в Кирсинском заводе. Весной-летом 1920 г. удельный вес прогулов в Мотовилихе достигал 30-45%. Согласно подсчетам уральских филиалов Всероссийского союза рабочих металлистов, доля прогулов по неуважительным причинам в рабочем времени на Златоустовском заводе в январе-апреле 1920 г. колебалась между 19,6 и 29,9%, на 30 заводах Екатеринбургской губернии в марте-июне 1920 г. — между 4,8 и 6%. По данным В.С. Голубцова, в мелкой промышленности Урала — на предприятиях с численностью рабочих до 50 человек, — которая легче переносила трудности, прогулы в 1921 г. не превышали 15,5%, в то время как на крупных предприятиях в среднем составляли 24%. Так, ранней весной 1921 г. из-за отсутствия обуви на Челябинских угольных копях невыходы на работу выросли до 38%, понижаясь в сухое и теплое время года до 6%.[1939]
С переходом к НЭПу и последовавшими массовыми увольнениями количество прогулов стало несколько снижаться. Тем не менее, страх потерять работу не мог искоренить проблему низкой трудовой дисциплины. В октябре 1922 г. на Челябинских каменноугольных копях прогулы составляли 14,8%, причем почти половина из них не имела уважительных причин.[1940]
Преодолению массового нарушения трудовой дисциплины не помогало создание дисциплинарных судов и даже штрафных рот. В значительной степени это объяснялось тем, что рабочие являлись одновременно крестьянами. При нормальном двухнедельном отпуске невозможно было провести полевые работы, которые требовали в среднем 30 свободных от заводской деятельности дней. Четыре дня уходило на вспашку земли, три — на возку навоза, два — на удобрение, восемь — на сенокос, шесть — на уборку хлеба, четыре — на засев озимых, три — на вспашку пара. Поскольку декрет от 14 мая 1920 г. о предоставлении, по мере возможности, дополнительного двухнедельного отпуска для сельскохозяйственных работ не выполнялся, рабочие просрочивали отпуск или уходили в деревню самовольно.[1941] Получение краткосрочного отпуска было к тому же сопряжено со сложной бюрократической процедурой. Так, в марте 1921 г. рабочий челябинского депо должен был потерять целый день, чтобы взять отпуск на два-три дня, пройдя десяток инстанций в следующем порядке: бригадир, мастер, комиссар тяги, начальник тяги, помощник начальника тяги, трудкомдез станции Челябинска, нормировочная комиссия, комиссар тяги, стол личного состава, табельщик.[1942]
Впрочем, и выход на работу мало чем отличался от прогула, о чем нередко сообщали сводки ЧК. Так, Пермская губчека в мае 1920 г. так характеризовала рабочий ритм в Мотовилихинском заводе:
«...некоторые рабочие вместо текущей работы делают те или иные предметы для себя, как-то: ножи, сечки для обмена в деревне. Среди рабочих наблюдается халатное отношение к работе, так, вместо 6-ти, являются в девять часов (причем ухитряются получать плату за всю смену), гуляют по заводу и спят у станков во время работы. Станки пускаются в ход в шесть часов утра, но работать начинают в восемь-девять часов, за исключением, конечно, тех, кто делает вещи для себя».[1943]
Через два с половиной года, уже на втором году НЭПа, аналогичные сведения передавались Челябинским ГПУ о положении на угольных копях:
«Прежде всего рабочие стараются удрать с копей. В конце сентября уволилось более 100 чел[овек], за первую половину октября уволилось 80 чел[овек], тенденция увольнения частично захватила спецов, которые стремятся по разным причинам и под разным соусом покинуть копи. ...рабочие прогулов почти не делают, но в равной степени и работы не ведут, каждый старается сделать только выход, мотивируя тем, что все равно жалование не дают, а выход сделан и ладно».[1944]
В условиях хронической задолженности зарплаты на государственных предприятиях в начале НЭПа рабочие шли и на такую «хитрость», как увольнение для получения долга за два-три месяца, с последующим возвращением на предприятие.[1945]
Важным источником дополнительного дохода для несельскохозяйственного населения Урала стала обработка земли. В период «военного коммунизма» 25-32% городского населения занималось сельским хозяйством.[1946] Власти приветствовали создание общественных огородов, рассматривая их как «переходную форму к коллективному хозяйству».[1947] Чекистские сводки отмечали улучшение настроения городских рабочих, если при заводе организовывался посевной комитет и выделялся семенной материал для посадки овощей и злаков.[1948]
Особое значение имел сельскохозяйственный труд для обитателей горнозаводских поселков, которые по своей природе были полурабочими-полукрестьянами. «Оригинальный строй» промышленности Урала, бывший в пореформенный период Российской империи источником многих проблем, в годы революционных потрясений превратился в подарок судьбы и фактор выживания заводского населения. Для многих рабочих сельскохозяйственный труд был привычен с дореволюционных времен. Обитателям тех горнозаводских местностей, где сельскохозяйственный труд ранее не практиковался, после революции и гражданской войны и особенно в связи с голодом 1921 г. пришлось осваивать земледельческие и огороднические навыки. Так, жители Полдневской волости Екатеринбургского уезда, занятые ранее исключительно заготовкой дров, жжением угля и непосредственными заводскими работами на близлежащих Полевском, Сысертском и Северском заводах, в 1921 г. вынуждены были завести небольшие земельные участки — в среднем по полдесятины.[1949] Ужасы голода 1921-1922 гг. заставили обзавестись обширными огородами и других заводчан Среднего и Южного Урала. Как сообщала летом 1922 г. екатеринбургская пресса, «...в Надеждинском заводе буквально не осталось ни одного клочка земли не возделанным».[1950] Такая же картина наблюдалась в Катав-Ивановском заводе в Уфимской губернии.[1951] В обзоре-бюллетени Челябинского губотдела ГПУ за сентябрь 1922 г. улучшение настроения рабочих прямо связывалось с отсутствием «чистокровного» пролетариата:
«...пережитая волна голодовки бросила значительную часть рабочих к занятию сельским хозяйством и, таким образом, в итоге почти все 100% рабочих в текущем году занимаются ведением хозяйства, как индивидуально, так и коллективно, в последнем случае по преимуществу огородничеством. В результате хознаклонность в связи с реализацией урожая дала возможность большинству рабочих оправиться от столь затруднительного материального положения, вновь добытые средства к существованию влили в рабочую массу живую струю трудовой энергии, тем самым установилось благоприятное настроение и более положительное отношение к Соввласти и партии РКП(б)».[1952]
Гораздо тяжелее пришлось тем рабочим, которые потеряли работу в период голода 1921-1922 гг. и, не имея собственного земельного участка, отправились в деревню. Массовый приток их в сельскую местность резко сбил цену рабочей силы. Пришельцы готовы были наняться на любую работу за еду какого угодно качества. Тем не менее, деревенские жители, сами страдавшие от недостатка продуктов, видели в них не столько рабочую силу, сколько лишние рты.
Таким образом, производительное население Урала выработало в период революционной катастрофы собственные способы борьбы за существование, отчасти опирающиеся на дореволюционную традицию совмещения различных видов деятельности, отчасти рожденные и отточенные экстремальными условиями. Однако перечень форм приспособления к жизни в чрезвычайных обстоятельствах был значительно шире обозначенного выше. Наряду с «производственными» техниками выживания фигурировали многочисленные «распределительные», заслуживающие особого внимания.