«Масса народа погибает от голода, от холеры и цинги, но, кажется, еще больше погибает от беспорядка и хаоса.
В голодных губерниях порядку нет, — это хуже всего. Организации нет, — это усугубляет бедствие. Именно это отсутствие порядка и организации придает бедствию катастрофический характер. [...]
Хлеб расхищается. Те жалкие крохи, которые полуголодные из Москвы и Питера, из Твери, из Пскова и со всех концов полуголодной России посылаются голодным Приволжья, расхищаются. Куда деваются эти жалкие крохи? Кто знает, — может быть, они попадают на московские и петроградские рынки и продаются по мародерской цене.
Все у нас в России расхищается. Гигантское, колоссальное всероссийское идет расхищение. И вот дошли мы до того, что расхищают даже те жалкие крохи, которые полуголодные посылают голодным».[1978]
Особого размаха достигли хищения железнодорожных грузов. Как сообщалось в обзоре-бюллетени Челябинской губчека за вторую половину февраля 1922 г., «...груз расхищался из вагонов в пути следования и на месте стоянок, посредством срыва пломб и просверливания вагонных стенок и полов». За полмесяца было обнаружено 124 подобных случая, было похищено 150 пудов разных грузов. Хищения на железной дороге имели, по оценке чекистов, организованный и массовый характер. Преступные группы руководились и направлялись самими железнодорожниками. В них принимали участие железнодорожные служащие, включая сторожей, жители прилегающих к железнодорожному полотну районов, пассажиры. Преступная деятельность облегчалась длительным простоем поездов в тупиках, отсутствием освещения полотна, слабостью охраны.[1979]
Служебные преступления в период голода 1921-1922 гг. дошли до последней степени цинизма: их объектами стали самые беззащитные — голодающие крестьяне, дети, беженцы. Известны многочисленные случаи, когда в условиях страшного голода 1921-1922 гг. работники распределительной системы не стеснялись в первую очередь снабжать продовольствием себя, а не умирающее от истощения население.[1980]
Поздней осенью 1921 г., обследовав беженские бараки под Оренбургом, губернская ЧК обнаружила следующее:
«Брались взятки с беженцев за внеочередные отправления на "родину" не только деньгами, но и всякого рода продовольствием, вследствие чего все состоятельные беженцы и интеллигенция выехали за счет неимущих бедняков, которые в данный момент, находясь в холодных и сырых бараках, обречены на вымирание».[1981]
Впрочем, сами служащие не рассматривали свои деяния как преступные, поскольку в службе видели прежде всего источник пропитания. Сводки органов политического наблюдения постоянно с раздражением писали о том, что служащие принадлежат «в большинстве к разряду шкурников», «службой не интересуются, а служат лишь из-за приобретения средств к существованию», охотно переходят в те учреждения, «на которые смотрят как на хорошую базу в смысле питания и получения обмундирования», отличаются «расхлябанностью», «вялостью и разгильдяйством», опаздывают на службу и уходят раньше положенного времени, к советской власти и РКП(б) относятся равнодушно или «брезгливо».[1982] Информационная сводка Челябинской губчека за вторую половину ноября 1921 г. описывала настроения советских служащих с нескрываемой антипатией:
«...как и всегда, эта публика занимается нытьем, скулят в десять раз больше, чем какой бы то ни было рабочий или крестьянин, несмотря на то, что из них 75% живут в городах в лучших условиях, чем хлеборобы. Занятия заключаются больше в разговорах, кто как получил, кому писал заявление, кто что сбыл на толчке, кто продал последние брюки, между тем продавая их уже в двадцатый раз и все последние».[1983]
При всем недовольстве населения конкретными фактами превышения полномочий и злоупотребления властью, оно, судя по всему, в целом воспринимало это явление как естественное и неизбежное. Неизвестный автор частного письма из Вятки писал в декабре 1920 г. без тени осуждения: «У нас Иван Михайлович служит в продовольственной лавке на филейке, так что попало под руку — соли, муки, песку сахарного, и что набарабал[1984] и ситцу».[1985]
Следует отметить, что, несмотря на слабость и неорганизованность государственного аппарата, корыстное использование государственных материальных ресурсов было сопряжено с риском. Так, в марте 1918 г. Златоустовская продовольственная управа была в полном составе отстранена от деятельности за служебные преступления. В августе 1920 г. в Кургане за расхищение спирта была арестована администрация винокуренного завода. В октябре того же года к четырем годам тюрьмы был приговорен военком села Каслинское Челябинского уезда, уличенный в краже конфискованной у спекулянтов мануфактуры, а в конце декабря 1920 - начале января 1921 г. в Оренбурге слушалось «дело 73-х» о хищениях на железнодорожной станции, где, по неполным данным, исчезли 175 тыс. аршин мануфактуры, 720 пудов порожних мешков, 449 пудов сахара, 1,5 млн. коробков спичек — всего на 1,5 млрд. р. по рыночным ценам. Среди обвиняемых были и два работника транспортной ЧК. Двумя месяцами позже выездная сессия военного отделения Челябинского губернского объединенного революционного трибунала рассматривала в Верхнеуральске «дело 24-х» о расхищении продуктов на государственных складах. 18 человек были приговорены к расстрелу (для восьмерых высшая мера была заменена на тюремное заключение), остальные — к лишению свободы. В мае 1921 г. в Уфимском революционном трибунале слушалось «дело 33-х», обвиненных в расхищении и спекуляции керосином. Большинство из них являлись ответственными работниками-хозяйственниками. Треть из них была приговорена к пяти годам лишения свободы, трое — оправданы, остальные получили от двух до пяти лет принудительных работ без лишения свободы. В августе того же года в Перми было обнаружено крупное хищение со складов губпродкома. Было расхищено почти все: мануфактура, мука, 1000 пудов соли, керосин, мыло, 100 тыс. пустых мешков и т.д. Преступную группу, в которую входили почти все заведующие складами, возглавлял агент губпродкома по выявлению рыночных цен Асадилин, прозванный в преступном мире «королем спекуляции». В январе 1922 г. в Екатеринбурге были уволены заведующие и некоторые продавцы потребкоммуны, обвешивавшие покупателей и торговавшие по завышенным ценам, а в Вятке приговорен к расстрелу за расхищение продналога агент одной из заготовительных контор Вятского уезда. В июле 1922 г. в Вернеуфалейском заводе проходил суд над тремя служащими комитета АРА, двое из которых были привлечены к ответственности за хищение детских продуктов из столовых и со складов этой благотворительной организации.[1986] 17 декабря 1922 г. в революционном трибунале слушалось дело четырех бывших служащих отдела снабжения Челябинского губземуправления: заведующий отделом, завхоз, бухгалтер и счетовод обвинялись во взяточничестве, использовании для своих нужд семян, инвентаря, скота, незаконных выдачах хлеба знакомым. Двое из них были осуждены на сроки от года до трех лет и четырех месяцев, двое — амнистированы.[1987] Этот перечень можно продолжать до бесконечности.
В середине 1922 г., когда вместе со снятием остроты голода улучшилось положение различных слоев населения, в том числе и служащих, прежние причины массового растаскивания государственного имущества, казалось бы, уходили в прошлое. Работники мельотдела Челябинского губпродкома получали в июле 1922 г. от 7 до 30 с лишним пудов муки в месяц, внешторга — от 9 до 16,7 тыс. р. и дефицитные товары на 20% ниже рыночных цен, хлебпродукта — от 8,8 до 14 тыс. р., губкоммунотдела — от 4,5 до 15 тыс. р., губторга — от 4 до 16 тыс. р., губсовнархоза — от 4 до 21 тыс. р. и продукты по ценам с 10-процентной скидкой, губпрофсовета — от 3 до 26 тыс. р. с щедрым пайком. Появились и так называемые персональные ставки в 20-40 тыс. р. в месяц.Значительно хуже, по традиции, обеспечивались работники губотдела ГПУ (от 1,3 до 8,5 тыс. р.) и губмилиции (от 1,2 до 3 тыс. р.). Как отмечали сводки ГПУ, «одни слишком довольны своим положением, другие плачутся и стремятся перейти в то учреждение, где труд оплачивается выше».[1988]
Тем не менее, размах расхищения государственных средств его же представителями — служащими разных организаций и всех калибров — не убывал. Его не могли остановить ни репрессии, ни относительное улучшение материального положения отдельных слоев населения. Напротив: рождавшая социальную зависть непривычная пестрота материального положения в сочетании с въевшимся в кровь неуважением к чужой собственности провоцировали устойчивую тенденцию к беззастенчивому использованию государственного кармана в корыстных интересах.
Организационная и моральная доступность государственных материальных ресурсов позволяла одним — выжить, другим — процветать в условиях гуманитарной катастрофы, облегчая безудержное развитие еще одного и, видимо, самого массового источника существования в экстремальных условиях российской революции — так называемой «спекуляции».
Вопреки разбалансированию, а затем разрушению товарно-денежных отношений и гонению на товарооборот вне государственного сектора, годы революционных потрясений в России стали временем лихорадочной торговой активности населения, вынужденного взять в свои руки обеспечение себя самым необходимым. В условиях размывания рынка продовольствия и предметов массового спроса, обесценивания денег, нежизнеспособности централизованных распределительных систем, падения авторитета объятой хаосом власти волей-неволей к торговле обратились все слои населения — взрослые и дети, интеллигенты и обыватели, солдаты и рабочие, представители бывшей и новой элиты, горожане и сельские жители. Следствием этого стала невероятная пестрота по большей части непрофессионального рынка — «толчка», ставшего своеобразным символом революционно