й России и прекрасно описанного отечественной классикой:
«...он видел жавшихся на тротуаре худых, прилично одетых старух и стариков, стоявших немой укоризной мимоидущим, и безмолвно предлагавших на продажу что-нибудь такое, что никто не брал и никому не было нужно: искусственные цветы, круглые спиртовые кипятильники для кофе со стеклянной крышкой и свистком, вечерние туалеты из черного газа, мундиры упраздненных ведомств.
Публика попроще торговала вещами более насущными: колючими, быстро черствеющими горбушками черного пайкового хлеба, грязными, подмокшими огрызками сахара и перерезанными пополам через всю обертку пакетиками махорки в полосьмушки.
И по всему рынку шел в оборот какой-то неведомый хлам, который рос в цене по мере того, как обходил все руки».[1989]
Образ бестолковой толкучей суеты и торговли «неведомым хламом» как один из ликов «разрухи» не приложим, однако, в равной степени ко всему периоду революционных потрясений и всем пространствам бывшей империи. В большей степени он типичен для российских столиц и крупных городов в эпоху «военного коммунизма». Торговое предпринимательство населения дифференцировалось в зависимости от региона, правящего режима и претерпело в годы революции, гражданской войны, «военного коммунизма» и начала «новой экономической политики» существенную эволюцию.
Урал оказался ареной массового продуктового ажиотажа лишь осенью 1917 г., который был к тому же рожден продовольственными трудностями не в самом регионе, а в соседнем с ним Поволжье. До этого, еще с предреволюционных времен, уральская пресса жаловалась на рост цен на продукты, предметы первой необходимости, жилье. Все эти неудобства связывались с целенаправленной деятельностью «спекулянтов» — сознательно придерживающих товары торговцев и играющих на повышение цен перекупщиков. Полиция, а затем милиция, представители КОБов и Советов в 1917 г. усиленно охотились на «спекулянтов» хлебом, сахаром, самогоном, не в силах остановить ни рост цен, ни обострение дефицитов, ни подпольное изготовления спиртного и распространение пьянства. Однако до осени 1917 г. развитие «спекуляции» сдерживалось относительной насыщенностью рынка и свободной торговлей, контролирующей активностью жителей и моральным неприятием этого явления в широких слоях населения. Термин «спекуляция» использовался как синоним «наживы» и нес негативную оценочную нагрузку.
Серьезные продовольственные трудности Уральский регион начал испытывать в октябре-ноябре 1917 г., впервые столкнувшись с массовым «паломничеством» мешочников из центральных и поволжских губерний. Делегаты от селений и организаций, запасшись удостоверениями от продовольственных комитетов, ехали «зайцем» на Южный Урал за две-три тысячи верст из мест, где в это время выдавалась жалкая месячная норма в размере от 4,5 до 15 фунтов, а вольная цена муки колебалась от 30 до 70 р. — в два-четыре с половиной раза дороже, чем, например, в Челябинском уезде после ее вздорожания под давлением ажиотажного спроса мешочников. В конце октября - начале ноября от 10 до 15 тыс. ходоков-«спекулянтов» наводнили Челябинский уезд, вывозя ежедневно до семи тысяч пудов хлеба. К середине ноября хлебные запасы уезда сократились до 0,5-1 млн. пудов, что вызвало резкий — в полтора-два с половиной раза — скачок цен на местных рынках. Мешочники захватывали пустые товарные и классные вагоны, заготовленные под наряды продовольственного комитета. Купив пассажирские билеты, мешочники грузили до тысячи пудов зерна в вагоны, а сами устраивались на крышах, самочинно прицепляли вагоны к первым проходящим поездам и насильно отправляли их в западном направлении. Многие, продав партию зерна в близлежащем Златоустовском уезде, тут же отправлялись назад. Бум мешочничества захватил в ноябре 1917 г. и Вятскую губернию: ходоки двинулись по Казанской железной дороге. Ни станционные служащие, ни милиция не в состоянии были справиться с этим потоком.[1990]
В зарисовке челябинского корреспондента под названием «Костры...» живописалась картина, которую можно было наблюдать вдоль железнодорожного полотна. Вокруг огромных костров располагались костромичи, владимирцы, пензяки, симбирчане, иваново-вознесенцы, нижегородцы, — мужчины и женщины. Возле них громоздились 2-5-пудовые мешки с мукой. Так как вагонов не хватало, мешочники образовывали очередь и проводили в ожидании два-три дня. Днем они по очереди отправлялись в пристанционные села поесть и погреться, на ночь возвращались к мешкам, разводили костры, беседовали, пили чай, компенсировавший нерегулярность и неполноценность питания. Наблюдая их поведение, автор заметки не смог удержаться от восклицания:
«Как беспечен русский человек! Он добыл муки, отсрочив голодную смерть для себя и семьи, ему выдали дубликат на погрузку, обещали через два дня погрузить, и он повеселел. [...] Ноги, руки его коченеют, а он себе шутит, забавляется; рассказывают анекдоты, там и тут флиртуют».[1991]
Бойкое настроение и поведение мешочников позволяет предположить, что в сознании населения Центральной России к этому времени произошел серьезный сдвиг: «спекуляция» перестала казаться чем-то зазорным и порочным. Это предположение подтверждается многочисленными свидетельствами уральских современников, которые пока еще относились к массовой коммерциализации с осуждением. Накануне выборов в Учредительное собрание корреспондент одной из челябинских газет эсеровского направления с горечью констатировал: «...спекуляция одерживает самую крупную, самую блестящую победу над умами широких слоев населения. На спекуляцию уже многие, я сказал бы, большинство, смотрят, как на законное явление...».[1992]
Сочувствуя тяготам населения территорий Европейской России, оказавшихся под большевистской властью, и понимая мотивы, толкающие людей на путь сомнительного предпринимательства, автор заметки «Костры...» также относился к мешочничеству с явным неодобрением: «...действительно нуждаются, если не для себя, то для соседей. Но по русской привычке к мародерству на всем извлекают неимоверные барыши».[1993]
Впрочем, торговый азарт постепенно проникал и в уральские города, захватывая в первую очередь морально неокрепшую часть горожан — подростков. Орган челябинских кадетов в конце 1917 г. обращал на это внимание жителей, милиции, акцизного надзора:
«Поистине интересы подрастающего поколения принесены в жертву трубакурам всех рангов и положений. Вы посмотрите на этих детей, облепивших иные подъезды, шмыгающих по тротуарам, толпящихся на углах с коробками продаваемых папирос и сосущих эти самые папиросы, когда молоко матери не обсохло еще на губах. Вы представьте себе, что эта мелюзга, иной раз десятилетнего возраста, отважно врывается в учреждения, даже такие, как окружной суд и требует у чинов канцелярии "прикурить"...».[1994]
Нравственное разложение подрастающего поколения, его податливость духу наживы отмечались весной 1918 г. в газетной заметке, написанной патетически настроенным воспитанником одного из средних учебных заведений Перми и позволяющей взглянуть на школьные будни изнутри:
«Учащиеся занимаются игрой в карты, малыши, начиная с первого класса гимназии, курят, более взрослые спекулируют, на чем хотите: на табаке, на сахаре, на золоте, на револьверах и даже... на кислой капусте.
Куда девалось то светлое, чистое молодое юношество, которое страдало за светлую идею социализма?! Куда девались те рукописные журналы и газеты, которых было так много в дореволюционное время? Куда девалась любовь к науке? Все это стало лишь воспоминанием, одной из светлых страниц прошлого.
Прейскуранты и образчики материалов вместо политических брошюр».[1995]
Повышенный интерес к коммерческой активности проявляли и другие слои городского населения. В январе 1918 г. временный революционный суд Челябинска рассматривал дела сотни лиц, привлеченных за тайное изготовление самогона и торговлю им.[1996] В Перми в июне 1918 г. в связи с острым недостатком разменной монеты «...многие из предприимчивых людей занялись новым видом спекуляции: припрятыванием мелких денежных знаков и торговым разменом на них крупных кредитных билетов».[1997]
И все же размах «спекуляции» на Урале в 1918 г. был, видимо, существенно меньшим, чем в соседнем Поволжье. Екатеринбургский активист кооперативного дела И. Панин, посетивший в августе 1918 г., когда Южный и Средний Урал попал под контроль антибольшевистских режимов, съезд кооператоров в Самаре, с изумлением и беспокойством, как на малознакомое явление, взирал на массовую коммерческую лихорадку самарского населения:
«Живя в Екатеринбурге, в условиях кипучей кооперативной и общественной работы, как-то многое не видишь, многое ускользает из поля зрения.
В дороге и, особенно, в Самаре, живя просто обывателем, пришлось наблюдать людей и жизнь в их неприкрашенном виде.
И что бросается в глаза — это масса, неисчислимое количество спекулянтов, появившихся на Руси...
Нет табаку... Ни в одном магазине вы не найдете ни одной папироски, а между тем на всех перекрестках, у табачных магазинов, у гостиниц, у булочных, у номеров, у театров — вы видите сотни и тысячи продавцов папирос и табаку...
Папиросы, гильзы, махорка, сигары — все вы найдете у этих продавцов по сумасшедшим ценам...
Идите на толчок — там найдете мануфактуру, золотые часы, мебель, сахар, одним словом, все, чего нет в магазинах... В газетах пестрят объявления о продаже "случайных" вещей, сходите, и вы увидите, что это не случайная продажа, а форменная спекуляция...