Октябрьская революция и гражданская война вызвали новый виток «криминализации» жизни. «Белая» печать прямо связывала это с радикализацией революции и дезориентацией населения:
«Как взбаламученное море выкидывает на берег разные отбросы, так и всякое крупное общественное движение выбрасывает из темноты недр, где в нормальное время таился сдерживаемый угрозой закона преступный сброд — массу преступников. Революция — это переходный момент, когда люди и от старого отвыкли, и к новому не пристали; все скрепы — нравственные, общественные, религиозные — все это во время революции рушится. Революция — это временное одичание; и даже тогда, когда жизнь войдет в норму, и тогда чувствуется отрыжка бурных и страшных годов».[2051]
И «красная», и «белая» пресса времен гражданской войны с тревогой отмечала нарастание, подобно девятому валу, криминальной волны в стране. Одна из екатеринбургских газет по этому поводу в начале 1919 г. писала:
«Преступность начинает угрожающе расти. Газетная хроника пестрит сообщениями о кражах, мошенничествах, обманах, грабежах, к судебным следователям пачками начинают поступать уголовные деда. Кражи, т[ак] н[азываемые] домашние, учиняемые прислугой, прачкой, жильцами, сделались обыденным явлением.
Взлом сундуков, замков, магазинных затворов — ничто не останавливает преступника. Не оставляет он без внимания и публичные места, как, например, театры. Начинает развиваться грабеж в виде старомодного "кошевничества" (в Иркутске). А в Омске, претендующим на звание столицы России, небезопасно выходить по вечерам на улицу во избежание встречи с грабителем».[2052]
Однако уголовная преступность во время гражданской войны выглядит невинной забавой по сравнению с тем, что началось на Урале после изгнания «белых». В немалой степени этому способствовало невиданное распространение дезертирства из армии, которое питало как крестьянское сопротивление, так и криминальный мир.
Явление это не было новым. Оно дало о себе знать еще во время затянувшейся Первой мировой войны и стало популярным на первом году революции. Только из дислоцированных на Урале 4-х запасных бригад к 1 октября 1917 г. бежало 3728 солдат.[2053] В ходе боевых действий гражданской войны количество дезертиров в регионе многократно возросло. Их обилие не на шутку тревожило власти и «белой», и «красной» зоны Урала. Активизируясь с весны по осень, беглые солдаты объединялись в шайки от 5 до 30 человек, занимаясь грабежом мирного населения. В Пермской губернии весной 1919 г., по сообщению управляющего губернии министру внутренних дел в Омск, они редко выступали открыто. Чаще они обирали население под видом обысков, выдавая себя за милиционеров. В Екатеринбурге только в мае 1919 г. так было совершено шесть ограблений на сумму 20 тыс. р. Это заставило местные власти оповестить население о порядке производства законных обысков.[2054]
На территориях, контролируемых «красными», дело обстояло не лучше, о чем постоянно сообщали чекистские сводки.[2055] После закрепления большевистского режима на Урале вступили в силу дополнительные обстоятельства, провоцировавшие дезертирство — ухудшение материальных условий и осуществление всеобщей воинской и трудовой повинности. Из Екатеринбургской губернии органы политического наблюдения в ноябре 1919 г. сообщали следующее:
«В Красноуфимском у[езде] наблюдается уклонение от мобилизации. Во время последней мобилизации уклонилось 40%, бежавшие в леса и группировавшиеся в шайки. У дезертиров имеется оружие и бомбы. В Верхотурском у[езде] в лесах скрываются дезертиры...».[2056]
Популярность дезертирства не пошла на убыль и в следующем, 1920 г. Хладнокровное и беспощадное обирание деревни в продразверсточных кампаниях и продовольственные трудности погнали в леса и степи тысячи людей. О размахе дезертирской вольницы на Урале дают представления информационные сводки ВЧК за лето1920 г. В одной из них сообщалось:
«...Пермская. Общее количество дезертиров около 4 тыс. Дезертирство из войсковых частей единичное. Старые дезертиры, скрывающиеся в лесах, занимаются грабежом проезжающих, убийствами милиционеров и совработников. Вооруженных дезертиров до 1 тыс. человек. [...]
Челябинская. Настроение войсковых частей довольно бодрое, революционное. Среди же вновь мобилизованных настроение несколько хуже. За истекший полумесяц были всего зарегистрированы 547 случаев дезертирства из войсковых частей. Дезертиры скрываются в лесах, где они организуются в отдельные отряды так называемой «зеленой армии». [...]
Оренбургская. По губернии насчитывается до 12 тыс. дезертиров, преимущественно дезертируют колчаковские беженцы. Наибольшее число дезертиров в казачьих станицах, от 10-100 человек в каждой. Собираются открытые собрания и постановляют в части не являться. Население относится сочувственно к дезертирам».[2057]
В сентябре 1920 г. дезертиры зашевелились во всех уездах Пермской губернии: осеннее похолодание гнало из лесов в деревни в поисках пищи и одежды, которые силой отнимались у крестьян.[2058]
Дезертирство оставалось хроническим явлением и в 1921 г. В Пермской губернии в начале года небольшие группы дезертиров имелись во всех уездах, а весной бегство из армии приобрело массовый характер из-за недостаточного питания. Из воинских частей глазовского гарнизона летом 1921 г. в лесах скрывалось 2-3% военнослужащих. Сформированные из дезертиров мелкие шайки нападали на крестьян в Курганском уезде. Выловить их было сложно: надежным укрытием для них служили сосновые боры.[2059]
В новую фазу уголовная преступность на Урале вступила весной 1921 г., когда неурожай и отсутствие запасов продовольствия сделали перспективу выживания весьма проблематичной. В деревнях резко стали распространяться кражи продуктов и скота. Чекистская сводка за сентябрь 1921 г. по Троицкому уезду констатировала:
«За последнее время участились случаи краж. В уезде крадется скот, который похитителями убивается на мясо, в краже принимают участие даже женщины, которые производя кражу группами, ...группы организованы по три-пять человек, на местах с таковыми производят расправы вплоть до самосудов, в которых участвуют и коммунисты. [...] Есть случаи участия в кражах коммунистов, все кражи производятся на почве голода».[2060]
В ноябре 1921 г. о положении объятого голодом Миасского уезда челябинские чекисты сообщали: «Запасы хлеба и суррогатов приходят к концу, и население вступает в решительную борьбу за существование, не останавливаясь перед грабежами, насилием и воровством».[2061]
В городах процветали квартирные кражи. Их исполнителями чаще всего становились голодные дети.[2062] Телеграфная сводка Уфимской губчека, датированная началом 1922 г., лаконично описала специфику преступности в городах и сельской местности губернии:
«На почве голода на местах увеличиваются грабежи, очень часто связанные с убийствами. Крадут скот, хлеб, овощи, одежду и т.д. В г. Уфе учащаются случаи ночных и дневных грабежей из квартир и раздевания граждан по вечерам на улицах города».[2063]
«Решительная борьба за существование» приобрела в первое полугодие 1922 г. невиданный размах и наиболее отталкивающие формы, вызвав со стороны властей ужесточение мер по пресечению уголовных преступлений. Обзор-бюллетень №1 Челябинской губчека за 1-15 января 1922 г. комментировал их следующим образом:
«В голодающих районах сильно развивается уголовный бандитизм. Губрозыск и губмилиция в некоторых районах не в состоянии бороться с волной уголовного бандитизма. В целях решительной борьбы губисполком своим протоколом от 14 января за №5 постановил:
Все дела о кражах, как с применением насилия, так и без такового, будут изъяты из общей подсудности и направляться в высшее отделение губревтрибунала с целью применения к ворам-рецидивистам высшей меры наказания; все лица, участвующие в вооруженных нападениях и ограблениях, оказывающие малейшее сопротивление при задержании, будут расстреливаться агентами губрозыска, милиции и губчека на месте, без всякого следствия».[2064]
Чрезвычайные меры были, однако, бессильны: лишение источников существования все большей части населения продолжало раскручивать маховик уголовщины. В цитированном выше обзоре-бюллетене Челябинской губернской ЧК сообщалось: «...наблюдаются такие случаи, рабочий бросает семью на произвол судьбы, убегая неизвестно куда, также наблюдаются со стороны безработных убийства и грабежи на почве борьбы за существование».[2065]
По мере обострения голода кражи в деревне распространялись все шире. В горнозаводской зоне вырезались целые семьи с детьми, проезд по грунтовым дорогам считался опасным из-за непрекращающихся нападений.[2066] Объектами краж стали не только живые, но и мертвые. С застигнутых голодной смертью на сельских дорогах и городских улицах снимали одежду и обувь. Из Екатеринбургского уезда летом 1922 г. сообщали:
«У одного крестьянина издохла на работе лошадь. Он стал снимать с нее шкуру. Помер сам. Когда пришли домашние, кто-то уже успел украсть половину лошади».[2067]