[139] Особую озабоченность главного начальника края вызывали некомпетентное и безапелляционное вмешательство военных властей в гражданское управление, беспорядочность действий и медленность решений ведомств в Омске, ограниченность прав местной администрации, нищета земских учреждений. Подводя черту под многочисленными проблемами, справиться с которыми ему не представлялось возможным, С.С. Постников писал:
«Руководить краем голодным, удерживаемом в скрытом спокойствии штыками — не могу. Не могу удержать промышленность в таких условиях здесь, при бездействии министерства торговли и промышленности в Омске. Не могу бороться с военной диктатурой. Не могу изменить порядок хода дел в Омске: для того не призван и не компетентен».[140]
Видимо, бессилие власти имел в виду и А.В. Колчак, бросивший в разговоре с премьер-министром В.Н. Пепеляевым 20 июля 1919 г., на закате своего господства, знаменательную реплику: «Знаете, не кажется ли вам, что диктатура должна быть действительно диктатурой?» [141]
Возвращение большевистской власти на Урал с прекращением боевых действий в регионе летом 1919 г. не внесло порядка в сферу управления. Вернувшись на Урал победителями, большевики вновь прибегли к практике создания переходных и чрезвычайных структур управления конца 1917 - начала 1918 г., на этот раз насадив их предельно густо. Если в 1918 г. в стране, по данным Н.Ф. Бугая, существовало 659 военно-революционных комитетов, то в 1919-1920 гг. 26 459, в том числе на Урале — более 400.[142] Последняя цифра, впрочем, нуждается в корректировке в сторону увеличения. По последним данным, только в Челябинской губернии армейскими организаторами и инструкторами в июле-августе 1919 г. было создано 277 волостных и станичных ревкомов и более 1,5 тыс. сельских, поселковых и железнодорожных; в Оренбургской губернии — 208 станичных и поселковых ревкомов.[143]
Отсутствие опытных кадров и материальных средств, необходимой информации и связей между территориями делало скорое восстановление порядка более чем сомнительным. В Пермской губернии, например, оперативная координация деятельности властей тормозилась, помимо прочего, тем, что на всем ее пространстве работало лишь 77 телефонных аппаратов — от 24-х в Перми до 4-х в Соликамске.[144] Особенно плачевным было положение властных структур в сельских и горнозаводских населенных пунктах. Типичным является сообщение уполномоченного Екатеринбургского губчека за последнюю неделю ноября 1919 г.:
«...политическая и советская работа в Кушвинском заводе поставлена очень слабо. Местный партийный комитет работает вяло. Исполком не знает работ его отделов, оторван от отделов. Состав местного партийного комитета и исполкома плохой. Старых, опытных партийных и советских работников нет... Отношение местного населения к исполкому крайне недружелюбное».[145]
Не улучшилась ситуация и в следующем году. В сводке Пермской губчека о политическом положении за вторую половину июня 1920 г. значилось, что «в работе... гражданских учреждений в некоторых местах замечается хаос, в котором сам черт сломает ногу».[146] Тогда же информационная сводка секретного отдела ВЧК сообщала о положении в некоторых уездах Пермской губернии:
«Деятельность некоторых волисполкомов по губернии приносит больше вреда, чем самая энергичная антисоветская агитация. В Осинском и Усольском у[ездах] идет повальное кумышковарение, в волисполкомах, начиная с председателей и кончая милицией. В Чердынском и Усольском у[ездах] в работе волисполкомов замечается халатность».[147]
Перманентная слабость власти, соседство враждующих инстанций преследовали Малую Башкирию до конца ее существования. В резиденции Башревкома в Стерлитамаке царило двоевластие, которое пытались нейтрализовать созданием третьей силы — чрезвычайной тройки под председательством представителя центра.[148] После одностороннего решения Москвы о предельном ограничении автономии и ликвидации небольшевистского Башревкома Башкирия в течение июня 1920 г. фактически оставалась без какой-либо власти.[149]
Одной из самых больных проблем была нехватка профессиональных работников. С ней уральские большевики столкнулись еще в конце 1917 г. в связи с беспрецедентно массовым и длительным саботажем служащих государственных учреждений, особенно в Уфе и Екатеринбурге. Смягченный при «белом» управлении уральскими территориями, дефицит работников вновь стал актуальным по завершении гражданской войны на Урале. Советские учреждения пополнялись людьми с весьма сомнительной лояльностью по отношению к новой власти. Это было особенно характерно для сельской местности. В октябре 1919 г. орган Уфимского губернского комитета РКП(б) с раздражением констатировал, что «местные деревенские власти, оторванные от центральных органов, называя себя коммунистами, ведут контрреволюционную работу, восстанавливая таким образом крестьян против Советской власти».[150] Немногим лучше обстояли дела в губернских центрах. В октябре 1920 г. исполком Вятского городского Совета за непосещение заседаний этого учреждения исключил 30 человек.[151]
Вместе с тем, жесткость переходов власти за пределами городов несколько смягчалась тем, что руководство сменявшими друг друга органами сплошь и рядом осуществлялось, за неимением иных кандидатур, одними и теми же людьми. При этом сама смена режимов приобретала фиктивный характер. Так, в Кособородской станице Оренбургской губернии одно и то же лицо — казак М.В. Петров — на протяжении 1917-1919 гг. поочередно избирался атаманом станицы, председателем Совета казачьих и бедняцких депутатов, вновь атаманом, членом ревкома и Совета.[152]
В отсутствие профессионалов большевикам не оставалось иного выбора, как по возможности руководствоваться при отборе кадров их политической лояльностью: органы власти, особенно в городах, все в большей степени пополняли «совместители» из ответственных партийных работников. Тем самым, тенденция к слиянию большевистских партийных структур с институтами управления становилась все более отчетливой и неизбежной.
В годы революции и гражданской войны хаос царил и в правоохранительной системе.[153] По причине ураганного развития преступности и недоверия к способности властей обуздать ее население перешло к архаичной практике самосуда. В 1917 г. и в последующие годы суды и революционные трибуналы Временного правительства и большевиков, судебные органы и следственные комиссии региональных правительств и колчаковской диктатуры, советские чрезвычайные комиссии оказались завалены огромным количеством дел, значительная часть которых лежала без движения. Массовые, в том числе немотивированные аресты, осуществляемые в условиях параллелизма силовых структур всеми, кому не лень, стали обычным явлением. Дефицит кадров, некомпетентность и неразбериха в действиях правоохранительных органов достигли апогея после восстановления на Урале советской власти. С сентября 1919 по апрель 1920 г. только на посту председателя Челябинской губчека сменилось четыре человека. В ноябре штат Челябинской губернской милиции состоял из 45 человек вместо положенных 102. «...можно ли, — вопрошал начальник губмилиции П.Н. Овчинкин в докладе отделу управления губисполкома, — работать при таком аппарате и с таким губрозыском, который состоит из заведующего торгаша-спекулянта, других подобных ему сотрудников и без 99% политических и технических работников?»[154] Совещание начальников милиции в августе-сентябре 1920 г. выявило абсолютную неработоспособность милиции:
«Благодаря неимению никаких инструкций, положений, прав и обязанностей милиции ею пользовались все, кому не лень, одно учреждение как сторожами, другое превращало в рассыльных и развозчиков по уезду или губернии пакетов, третье — по охране не имеющих никакого государственного значения складов, четвертые — для военных..., превращая милицию в богадельный аппарат, ничего не значащий, [ни] с точки зрения военно-боевой, ни культурного и политического развития».[155]
Из поездки в Москву в октябре 1920 г. в поисках помощи П.Н. Овчинкин вынес самое тягостное впечатление. Он не получил ни инструкций, ни обмундирования, ни оружия, ни даже канцелярских принадлежностей, за которыми в Главном управлении милиции ему посоветовали обратиться в Екатеринбург:
«Посещение Москвы мне ничего не дало, так как из всего виденного можно было заключить, что Главное управление милиции, которое существует уже 3 года, все еще организуется и никак, по-видимому, не сорганизуется, и никаких общих указаний, буквально ни по какому отделу, также писанных инструкций, положений в общероссийском масштабе, получить не мог, так как все они еще пишутся и составляются».[156]
Наладить работу милиции в уездах мешала некомпетентность сотрудников, доходившая до смешного. Так, «Курган понял схему управления не как конструкцию взаимоотношений и связи, а как внутреннее расположение комнат того здания, где находится само управление...».[157]
Беспорядок и параллелизм в работе правоохранительных структур продолжался и позднее.