Несмотря на риск обвинения в «контрреволюции», уральские рабочие и в период «военного коммунизма» в крайних обстоятельствах прибегали к стачкам. Поводом для них служили невыплата зарплаты, невыдача или сокращение пайка, задержка или несправедливое распределение премии, недостаток прозодежды, объявление сверхурочных работ.[2095] Массовый преждевременный уход с работы или невыход на нее, как правило, случался стихийно, без предварительной договоренности. Там, где замечались признаки организованной подготовки, зачинщики арестовывались и препровождались в ЧК.
Те же мотивы преждевременного ухода с работы, формального выхода на работу или объявления забастовки фигурировали и в первые полтора года НЭПа: рабочие протестовали против невыдачи пайка, жалованья, одежды, обуви, премии, против грубого обращения, заявляли о невозможности трудиться по причине голода.[2096] Условия их труда и в конце 1922 г. мало чем отличались от убогого «военно-коммунистического» существования. Рабочие Южного Урала в первой половине 1922 г. получали менее 50% необходимого продовольствия. Питание суррогатами хлеба вызывало голодные обмороки. Не хватало денежных знаков для оплаты их труда.[2097] В обзоре-бюллетене Челябинского губотдела ГПУ за октябрь 1922 г. положение рабочих стекольного завода рисовалось в самых мрачных тонах:
«Губсоюз дензнаками рабочих не удовлетворяет, предлагает брать товар в лавках в счет заработной платы, в то [же] время расценивая этот товар, худший по качеству, дороже рыночных цен. [...] Охрана труда отсутствует. Культпросветработы нет. Условия жизни рабочих скверные, живут в общежитии, где наблюдается грязь, спят на нарах».[2098]
Горькая жизнь последних лет сделала рабочих менее притязательными и более покладистыми. Сломить намерение бастовать можно было угрозой обвинения в трудовом дезертирстве, выдачей пайка, выплатой или обещанием выплаты жалованья. В ряде случаев возникали проблемы при выборах в стачечный комитет, который приходилось комплектовать чуть ли не насильно — люди боялись ареста. Тем не менее, в поведении уральских рабочих в начале НЭПа без труда читаются отголоски старых, дореволюционных, характерных в этом регионе форм протеста. Известны случаи угрозы порчей оборудования, вплоть до остановки доменных печей, фактического захвата предприятий (итальянские забастовки), требования смены мастера с угрозой в противном случае убить его.[2099]
Скандальность самого факта протеста со стороны номинального создателя «диктатуры пролетариата» заставляла власти выходить из неудобного положения с помощью не только репрессивных мероприятий, но и удовлетворения скромных запросов рабочих. Если шансы на успех рабочих стачек в этой связи были относительно высоки, то попытки использовать этот инструмент улучшения материальных условий другими слоями населения трактовались исключительно как преступление и карались беспощадно. Так случилось, например, в октябре 1921 г. со служащими резервной пешей роты при Челябинской горуездной милиции, которые подали заявление об отказе от несения карательной службы, указав, что «они разуты, раздеты и что в морозы могут попасть не домой, а скорее на тот свет». В конце декабря 1921 г. губернский революционный трибунал признал 46 милиционеров виновными в саботаже и осудил их на тюремное заключение или пребывание в концлагере сроком от года до четырех лет.[2100]
Если рабочая забастовка выступала далеко не безнадежным методом достижение компромисса и облегчения материального положения, то крестьянские волнения на Урале в годы российской революции эволюционировали от проявления неоправданно масштабных надежд до последнего выражения отчаяния.
Первый год революции был отмечен надеждой на скорую реализацию долгожданного «черного передела», многообразием форм протеста против старых земельных отношений и попыток государственного вмешательства в жизнь деревни, поспешным самочинным разделом собственности. Однако уже в 1918-1919 гг., наблюдая поведение различных властей в отношении селян во время гражданской войны, участники крестьянских возмущений могли предполагать трагический для них исход открытого неповиновения и решались на него в самых крайних случаях, — когда насилие, произвол и беззастенчивое обирание деревни со стороны действительных или мнимых представителей власти ставили крестьян перед реальностью физической смерти, взламывая сельское долготерпение.
Тем не менее, наибольшего накала крестьянское вооруженное сопротивление «неправедной» власти достигло во второй половине 1920 г. - первой половине 1921 г., во время проведения сбора продразверсток и не менее тягостного для деревни продналога «под метлу». В 1922 г., ретроспективно оценивая прошлогодний «бандитизм» в сельской местности, Уфимский губотдел ГПУ отмечал: «Сплошные неурожаи прошлого года заставили население не только истреблять скот сотнями, [но] даже за неимением возможности дальнейшего существования за кусок хлеба пожертвовать свою жизнь, поступив в банды, заниматься разбоем, убийством, грабежом».[2101]
В начале 1920 г., когда реквизиционная политика неокрепшего и, как казалось, недолговечного режима только набирала обороты, деревня сопротивлялась ей менее ожесточенно. Основным требованием было допущение свободной торговли; возмущение возможно было погасить без применения силы, с помощью агитации, и без жертв, так как село позволяло арестовать зачинщиков.[2102] Однако с лета-осени крестьянские волнения начали преображаться. Все чаще стали случаться отказы от сдачи хлеба государству, нападения на обозы с реквизированным продовольствием, разграбления ссыпных пунктов. Активную роль в этих действиях играли женщины, вес которых в деревенской жизни заметно повысился в годы мировой войны. Руководящую роль в «бабьих бунтах» играли стихийно создававшиеся организации женщин-красноармеек. Как сообщалось в чекистских сводках, «женские комитеты местами захватили власть в свои руки».[2103]
Наибольшие хлопоты советской власти создавало повстанческое движение крестьян и казаков в 1920-1921 гг., отражавшее тот факт, что эти категории населения наиболее пострадали в российской революции и дольше других недооценивали репрессивные возможности новых правителей. Повстанчество отличалось большой ожесточенностью и было воплощенной «одновременностью разновременного», причудливым сплавом эпох. Повстанцы использовали примитивное вооружение — в том числе косы, топоры, ножи, самодельные пики, с которыми восставшие отчаянно дерзко шли против винтовок и пулеметов — и архаичные формы крестьянской войны. Как писал современник и авторитетный знаток военных коллизий на Урале, «крестьянство поднималось "валом", проводило поголовные мобилизации восставших волостей и двигалось в направлении враждебного пункта массовыми волнами, точно так же, как это было во времена пугачевщины».[2104] Вместе с тем, материально-организационная архаика сочеталась с новейшим опытом подготовки и ведения боевых действий, вынесенным с фронтов мировой войны. Описание И. Подшиваловым крестьянских восстаний 1917 - начала 1918 г. в равной степени может быть отнесено и к 1920-1921 гг.:
«У крестьянских масс наблюдается известная боевая техника, понимание роли военно-технических знаний, стремление использовать унтерофицеров и офицеров, понимание военных целей и задач борьбы, некоторые представления о формах и способах, известные боевые навыки. Конечно, объясняется все это тем, что солдатская школа в мировой войне, через которую прошло большинство крестьянства, привила определенные порядки и навыки, вместе с демобилизацией старой русской армии растворившиеся по всему крестьянскому миру. Именно психологическим отзвуком мировой войны являются все эти многочисленные "штабы" и "комендатуры", создававшиеся самопроизвольно в деревнях, "окопы", преграждавшие въезды и выезды из деревень, мобилизации по возрастам, проводившиеся на сходах и съездах, и ряд других форм и явлений, присущих военной системе».[2105]
Стремление повстанцев использовать военный опыт, приобретенный во время службы в регулярных войсках на фронтах мировой войны, подтверждается наличием делопроизводства некоторых движений. Сохранившиеся материалы «народной армии» известного Ишимско-Петропавловского восстания начала 1921 г. стилистикой и содержанием близки к документации действующей регулярной армии. В письме начальника штаба Народной армии Петуховского района руководителям групп крестьянских штабов от 22 февраля 1921 г. организационная история и задачи восставших описана следующим образом:
«В начале восстания против ига коммунистов действовали мелкие отряды крестьян сел и деревень Ишимского уезда. С расширением территории, отбитой от коммунистов, в силу стратегических соображений и централизации управления войсками на более прочных устоях, отряды признали необходимым организовать более сильные ударные группы и батальоны, полки и дивизии.
Представители отрядов на общем собрании постановили в Петуховском боевом районе создать штаб Народной армии Петуховского района, в сферу влияния которого входят 12 волостей Ишимского уезда и южная часть Петропавловского уезда до ст[аницы] Пресновской. Из этих волостей мобилизованные крестьяне составили две дивизии численностью в данное время до 6000 чел[овек] при 5-ти пулеметах, 3000 винтовок и холодном оружии.
Задача, возложенная на армию Петуховского района, очистить от коммунистов волости и станицы западнее и южнее ст[аницы] Петуховой, т.е. к Кургану и Атбасар