«Вследствие неоднократной подачи заявлений в управу о присылке мастера, об исправлении печей и их очистке, но до сих пор таковой не присылается; ввиду чего мы, квартиранты, находимся в большой опасности в пожарном отношении, а равно и ввиду наступающих холодов лишаемся возможности отапливать свои квартиры и готовить кушанья. Ввиду изложенного мы еще раз просим скорейшего распоряжения Вашего, а в противном случае мы вынуждены будем за могущий быть несчастный случай сложить с себя ответственность».[2131]
Нетрудно догадаться, что в лучших жилищных условиях оказались домохозяева в некрупных городах, а также ответственные советские работники, имевшие, благодаря служебному положению, возможность перераспределять жилье в свою пользу. В ноябре 1920 г. заместитель челябинской эвакуационной службы докладывал в президиум губисполкома о ситуации с жильем в Кургане:
«Население, проживающее в национализированных домах, уплотнено, но граждане, живущие в своих домах, как жили ранее, так и живут и теперь, занимая с семьей в 3-4 человека по 5 и 6 комнат, а также и ответственные работники расположились прекрасно. Лично я знаю несколько таких работников, которые занимают с семьей в 5 человек 7 комнат; 3 человека — 4 комнаты и т.д. Путем уплотнения населения, ответственных работников и учреждений может быть освобождено еще зданий тысячи на две человек».[2132]
Совершенно иначе выглядели жилищные условия тех, кто вынужден был снимать жилье, не имея протекции, особенно в городах, пострадавших от боевых действий гражданской войны. Так, в сентябре 1919 г., вскоре после изгнания «белых» из Челябинска, по заявлению служащего редакции газеты «Степная коммуна» А.Ф. Севастьянова было обследовано его жилье, непригодное, как оказалось, для обитания:
«...флигель, находящийся во дворе, в котором проживает тов. Севастьянов, имеет в потолке сквозные провалы, потолок прогнувшийся и грозит опасностью окончательно рухнуть, стены покосились и выпучились, крыша совершенно разрушена, пол прогнувшийся и провалившийся, печь развалена и совершенно не пригодна для использования».[2133]
В особенно тяжелом положении оказались рабочие, не имевшие собственного жилья и перемещенные для восстановления промышленных объектов в порядке трудовой повинности. Их жилищные условия были невыносимы: в полуземляных бараках, рассчитанных на 120 человек, теснилось до 200 рабочих. В помещениях с недостаточным освещением, негодной для питья водой, грязью и теснотой свирепствовали цинга, тиф и прочие заразные болезни.[2134]
Непригодные для жизни условия отличали быт южноуральских шахтеров. Информационная сводка Челябинской губчека за декабрь 1921 г. сообщала:
«Среди недостатков центральное место занимают квартирные условия — рабочие живут в землянках и бараках с земляными полами, которые отапливаются очень плохо, уголь в квартиры не подвозится, кругом царит грязь и нечистота, на почве чего сильно развивается эпидемия тифа, больные за неимением в достаточном количестве лазаретов лежат в землянках и бараках среди здоровых, заражая последних».[2135]
Год спустя санитарное состояние жилищ рабочих Челябинских угольных копей не изменилось:
«...мусорных ям нет, около помещений, занимаемых рабочими, уборные находятся в антисанитарном состоянии. В самих помещениях клопы, блохи, тараканы и проч[ая] нечисть».[2136]
Хотя, согласно официальной статистике, жилищный фонд Уфалейских угольных копей вырос в 1922 г., по сравнению с 1920 г., более чем в два раза, улучшение квартирных условий, по мнению Челябинского губотдела ОГПУ, произошло «...не в счет рабочих, а в счет администрации, рабочие же продолжают жить в новых... бараках, по своему качеству негодных, где всюду дует ветер, и в сырых старых землянках».[2137] В подтверждение этого тезиса было приведено множество фактов, в том числе описание одного из шахтерских жилых помещений:
«Барак №67 — помещается 8 семейств рабочих в количестве 70 чел[овек], кубатура барака не более 20 куб[ических саженей], из 70 чел[овек] — 22 детей, все дети голые, на некоторых рваные, грязные рубашки, без обуви, взрослые также в каком-то тряпье, постельных принадлежностей нет..., кроме мешков, половиков. Все ютятся около одной печи, печь с плитой для выпечки хлеба не приспособлена. Пищу готовят на плите в очередь, большинство едят так называемую затируху из воды и муки, горячей пищи зимой совершенно не видят, кроме чая, летом, говорят, было лучше, пищу готовили на воздухе. Что творится внутри барака, описать невозможно, кругом грязь, воздух спертый, у рабочих и их семейства вид болезненный, воспаленный, в общем, барак напоминает переселенческие пункты голодающих в 1921 году, здесь болезнь чесотка и что хотите».[2138]
Не в лучшем состоянии пребывали на втором году НЭПа коммунальные обиталища рабочих других отраслей. В сентябрьском (1922 г.) обзоре-бюллетене Челябинской ГПУ описано общежитие стекольного завода:
«Каменное общежитие для рабочих находится в антисанитарном состоянии. Имеющееся деревянное помещение переполнено до невозможности. Кипятильники не мыты около месяца. Прозодежда рабочим не выдавалась и не имеется. Рабочие за естественной надобностью ходят куда попало, имеющаяся одна уборная на 140 человек находится в версте от завода и последняя в антисанитарном состоянии».[2139]
На тесноту, отсутствие удобств и нестабильность в обеспечении дровами жаловались летом 1922 г. и более благоустроенные екатеринбургские рабочие.[2140]
Быт обитателей уральских городов и многих поселков все более приближался к походным условиям и заставлял их вырабатывать соответствующие навыки. Нужно было научиться самим добывать топливо, не обращать внимание на холод и неприятные запахи, спать в одежде, передвигаться по доскам, настеленным по покрытому зловонными лужами или льдом полу, привыкнуть к отсутствию освещения и туалетов. Чтобы выжить в такой обстановке, следовало не только закрывать глаза на бытовой дискомфорт, но и проявлять известную изобретательность. Одним из подобных изобретений революционной России стала печь-«буржуйка», детальное описание которой сохранилось в воспоминаниях современников — представителей бывшего «образованного общества»:
«Все мы разогревали свою скудную пищу на "буржуйках". Это кусок кровельного железа, свернутого в короткую трубку в 1/2 аршина высотою. Сверху отверстие, прикрываемое тоже железным тонким кружком. Сбоку небольшое отверстие, куда вставляется тонкая железная труба, и ее присоединяют, обыкновенно, к открытой дверце в печке (так в тексте; вероятно, следует читать "в окне" — И.Н.). С другого боку пониже крошечная дверца; через нее можно протолкать маленькие кусочки лучинки или простую бумагу и — зажечь. Это и есть "буржуйка". Зовут ее так потому, что, не имея ни дров, ни денег для их закупки, мы все, обыватели-"буржуи", только на ней и варили свою пищу. "Пролетариат" ее не употреблял. Что сваришь на бумаге да на щепках? У рабочих были дрова для плит».[2141]
Автор безымянных воспоминаний ошибался в одном: «буржуйка» была чрезвычайно популярна в городской среде, в том числе и среди «пролетариата». Ее широкое распространение самым неблагоприятным образом сказывалось на состоянии жилищного фонда — к началу 20-х гг. жесть с крыш и водосточные трубы исчезли, пойдя на создание многочисленных «буржуек».
В связи с недостатком электричества и керосина для освещения создавались суррогаты жидкого топлива. На исходе антибольшевистского режима на Среднем Урале екатеринбургская печать рекомендовала использовать для осветительных целей смесь из чистого спирта и скипидара в соотношении 4:1 или из восьми частей спирта и одной части пихтового масла.[2142]
Жизнь в холодных, грязных, перенаселенных жилищах лишила горожан приватных, закрытых, надежных уголков частного бытового уюта, в которых можно было бы спрятаться от социальной непогоды и чувствовать себя защищенными от внешних опасностей. Бытовая «разруха» рождала коллективизм поневоле.
Не менее недружелюбно, чем домашний быт, выглядела сфера обслуживания. С кануна революции 1917 г. обычным явлением в городах стали продовольственные «хвосты», которые с каждым месяцем становились длиннее, а стояние в них — все более длительным. Причем занятие очереди задолго до открытия магазинов и лавок не гарантировало успеха. В 1917 г. наиболее активная и агрессивная часть городского населения — гарнизонные солдаты — не только терроризировали жителей хулиганскими выходками, но и превратили распределение товаров в собственную монополию. Поздней осенью, во время всевластия бесчинствующих солдат, население Вятки потеряло доступ к услугам магазинов:
«Иногда в местных магазинах появляется тот или иной товар (галоши, чай, табак и пр.), но и тут вятский обыватель остается простым свидетелем того, как товар разбирается солдатами, а если пожелает купить, например, галоши, то должен бывает заплатить за них солдату или скупщику в толкучем рынке пятнадцать-двадцать пять рублей, за 1/4 фунта чаю четыре р. пятьдесят к. и т.д.»[2143]
Пользуясь нехваткой самого необходимого, продавцы вели себя все наглее, словно бы они не были обязаны обслуживать покупателей и могли по своему усмотрению исполнять или не исполнять просьбу последних. Покупатель ощущал себя беззащитным и униженным просителем, персонал магазинов — всевластным хозяином. Выход на работу и закрытие лавок по желанию служащих, открытое — при клиентах — перераспределение поступающих продуктов питания и предметов массового спроса, грубость и хамство по отношению к посетителям становились обычным явлением. К концу периода «военного коммунизма» невысокие дореволюционные стандарты обслуживания были безвозвратно утеряны, и на базарах начала НЭПа можно было наблюдать такую картину: