«Торговые ряды. Наскоро сколоченные лавчонки. Вокруг грязь, мусор... Воздух наполнен чем-то разлагающимся...
За прилавками — жирные, упитанные торговцы. Лица тупо застывшие и лоснящиеся от жары.
На прилавках разложены всех цветов радуги куски мяса.
Кругом носятся мириады мух, и почерневшее мясо лежит непокрытое и вызывает тошноту. При взгляде на него мутит. Мутит и сонных покупателей. Они осторожно подходят, смотрят, о чем-то вздыхают и... покупают.
— Сколько?
— Триста.
— Мадам, возьмите! Вот — жирненькое. А если немного и запачкано, так и от вас, мадам, ничего не останется, если целый день перекладывать вас с места на место. Еще не на это будете похожи.
— Не хочешь покупать, не покупай. Другой купит. Ишь, какая фря.
"Фря" смущенно отходит от лавочки, вслед за ней несется одно тепленькое словцо за другим».[2144]
Аналогичный прием ждал горожан и в других местах. Весной 1921 г. посетители жаловались на порядки в бесплатных парикмахерских Вятки.[2145] Так, Советская парикмахерская открывалась не в 9 часов утра, а в 11:00, закрываясь в 15:00, как все советские учреждения. Однако, и в этот 4-х часовой промежуток работа не спорилась:
«Во время работы работницы-женщины уходят в соседнюю комнату и преспокойно занимаются там танцами, публика ждет. В результате за весь день обреют человек пять-шесть, поговорят, потанцуют — и все».[2146]
33 В условиях нормирования питания источником получения дополнительного рациона для значительной части населения, в том числе и детей, становились советские столовые. К началу гражданской войны на Урале ресторанное обслуживание деградировало донельзя: посетители жаловались на грубость официантов и необходимость часами ждать заказанных блюд даже в лучших в прошлом ресторанах.[2147] Если в «белой» зоне Урала ресторанное дело пережило короткий расцвет, то на советских территориях закрытие ресторанов, кафе и закусочных превращало столовую в монополиста общественного питания, что закономерно сопровождалось понижением качества обслуживания. Обеды в столовых были дороги. В августе 1918 г. в Вятке обед из двух блюд с куском хлеба стоил 5 р., миска супа без хлеба — 2 р., хлеб — 3,6 р. фунт — дороже, чем на рынке. В ноябре того же года обед без хлеба в пермских городских столовых стоил 5 р. К октябрю 1921 г. столовский обед из двух блюд с 1/4 фунта хлеба вздорожал до 6 тыс. р., порционные блюда стоили 7,5-8 тыс. р.[2148] При этом качество питания оставляло желать лучшего. Вятская губернская рабоче-крестьянская инспекция сообщала о результатах проверки 7-9 августа 1919 г. столовой №7, что обед «...оказался слишком скверным во время 1-го дня обследования, а также и несоответствующим в натуре по раскладке, каковую должно было подавать посетителям в приготовленном уже виде, во второй день обследования, 8-го, обед оказался много лучше».[2149] Обед, заслуживший похвалы со стороны инспекции, не отличался кулинарной изобретательностью: на первое подавался суп из коровьих голов и ливера с овсяной крупой, второе блюдо представляло собой выловленные из супа вываренные субпродукты, приправленные гречневой кашей.
Потребители обедов в столовых времен «военного коммунизма» оставались недовольны. С их стороны неслись «нарекания на плохие обеды или малую их порцию, грубое обращение с публикой служащих, на утайку ими продуктов и пр. и пр.»[2150]
Впрочем, начало НЭПа не сказалось на качестве общественного питания. В мае 1921 г. информационная сводка Челябинской губчека докладывала о «меню» одной из заводских столовых: «...вместо супа выдают "варенные пробки и жаренную водицу", т.е. суп из сбоя, и кашу, всю пропитанную дымом, и вместо масла кладут протухшее сало».[2151]
Ниже всякой критики было санитарное состояние столовых. Екатеринбургский санитарный врач, обследовавши в апреле 1921 г. местные организации общественного питания, отметил общие для них недостатки: «...почти ни в одной из столовых не имеется плевательницы (мы все еще плюем на пол), повсюду нужно завести рукомойники для посетителей...».[2152]
Бытовая «разруха» не обошла стороной и банного хозяйства. Дефицит воды, дров, мыла, и, главное, порядка, сказался на нем самым пагубным образом. Так, в середине декабря 1919 г. несколько челябинских рабочих, пришедших в 8 часов вечера в баню Бардского, обнаружили, что распоряжение отдела здравоохранения не закрывать бани до 23 часов не выполняется — вода в ней была уже холодной. Возмущение посетителей разбилось о ленивый ответ служащего: «Много их, распорядителей, не знаешь, кого и слушать».[2153]
В апреле 1920 г. горожанам Вятки негде было мыться: с 5 часов утра в городской бане мылись только красноармейцы, несмотря на наличие гарнизонной бани и бань при частях. Номера для семейных также захватывались военными с целью выстирать свое грязное белье.[2154]
Разгул эпидемий, вызванных игнорированием элементарных правил гигиены, заставил власти пойти на чрезвычайные меры. В январе 1921 г. во все губернские, городские и уездные отделы здравоохранения была направлена инструкция наркоматов внутренних дел и здравоохранения о реализации декрета «Об обеспечении населения республики банями». В ней объявлялось, что «все банное дело в республике сосредотачивается в общем ведении народного комиссариата внутренних дел».[2155] Тем не менее, уральские медики и в последующие месяцы констатировали отсутствие положительных перемен.[2156] В конце 1922 г. отмечалась малочисленность общественных бань в Уфе. Посетители находившейся в ведение городского коммунального отдела бывшей «Лаптевской» бани были принуждены, заплатив за вход 2 млн. р. — стоимость 1,5 кг хлеба — мыться холодной водой.[2157] Банные процедуры уфалейских шахтеров сводка Челябинского губотдела ГПУ за декабрь 1922 г. живописала следующим образом:
«На всех уфалейских копях имеется одна старая баня, в самой бане невообразимая грязь и вода стоит лужами, здесь моются рабочие, их семейства и приютские дети, кои не гарантированы от заражения различными, как внутренними, так и накожными болезнями, вплоть до венерических».[2158]
Потрясения революционных лет до неузнаваемости изменили железнодорожный сервис. Вначале НЭПа люди передвигались по железной дороге в условиях, непригодных для перевозки скота: вагоны для пассажиров, несмотря на дороговизну билетов, представляли собой теплушки без нар: люди сидели и лежали на заплеванном полу, проходившие переступали через них.[2159]
После утомительного путешествия проблематично было привести себя в порядок и отдохнуть в гостинице. Об одной из них екатеринбургская газета в феврале 1921 г. сообщала:
«В городе Красноуфимске советские номера на Троицкой улице №35 находятся в скверном состоянии: кругом грязь, комнаты не убираются, полы метутся в 2-3 дня раз, о мытье нечего и говорить.
В коридоре всегда помещается коза, которая при незакрытых дверях забирается в комнаты, отчего по всему дому носится смрад.
Освещения в номерах нет, хотя керосин и отпускается.
Самовар приезжим подается очень неаккуратно, в некоторые дни совершенно не подается; у прислуги приходится просить самовар чуть не со слезами. Плату же за чаепитие прислуга требует столько, сколько ей вздумается, несмотря на то, что самовар советский».[2160]
От «разрухи» невозможно было спрятаться не только в гостинице, но и в так называемых «домах отдыха», которые совершенно не соответствовали своему назначению: поправить в них здоровье во время отпуска не представлялось возможным. В отчете за 1921 г. Оренбургская губернская рабоче-крестьянская инспекция, обследовав один из них, констатировала:
«Антисанитарное состояние дома отдыха №4, халатность администрации, уменьшение нормы питания призреваемых, религиозные притеснения мусульман и расхищение вещей умерших, беззастенчивое обращение обслуживающего дом врача, распорядившегося часть призреваемых поместить в мертвецкую при наличии в последней мертвых тел».[2161]
Жизнь в экстремальных условиях требовала предельного напряжения сил. Подорвать здоровье при этих обстоятельствах было просто, восстановить — практически невозможно. О беспрецедентной деградации гигиенической культуры свидетельствовало и состояние лечебниц. Из-за нехватки врачебного персонала и медицинских средств амбулаторное лечение грозило опасностью заражения многими болезнями. Так, одна из вятских амбулаторий в 1920 г. одновременно принимала больных по внутренним, детским и венерическим заболеваниям.[2162] Помещение в больницу обрекало значительную часть пациентов на верную смерть. Весной 1921 г. екатеринбургская печать жаловалась на санитарное состояние одного из больничных отделений: «...в гнойно-хирургическом отделении царит полный беспорядок: в палатах пыль, мусор и масса принадлежащей больным вольной одежды и посуды; посетители проходят в палаты, не раздеваясь, садятся на койки, клозеты не работают...».[2163]