Информация о «полнейшем хаосе» во 2-ой советской больнице г. Миасса содержится в сводке челябинских чекистов за май 1921 г.:
«Больные не получают регулярно ванны, пища готовится плохая, хлеб выдается плохо испеченный, и белье не меняется подолгу. На просьбу больных, чтобы вымыться в ванне и переменить белье, администрация отвечает, что дров нет».[2164]
В отчете Оренбургской губернской РКИ за 1921 г. о работе здравотдела сообщалось:
«Помещения больниц губернской хирургической и детской не вполне оборудованы: нет стекол, двойных рам, стены грязны и требуют побелки, электрическое освещение испорчено, провода очень стары, в некоторых местах перегорели и не исправлены, отчего угрожают в пожарном отношении, печные трубы не прочищены и не топятся и поставленные в каждой палате железные печи топливом снабжаются плохо, отчего в палатах температура достигает до 5-7° по Реомюру. Больные лежат в собственных одеждах, нарушая тем самым элементарное требование медицины, наблюдается недостаток инвентаря, больничного белья, теплого белья, халатов для больных, туфлей и пр. За неимением соломы больные не имеют матрацев, располагаясь в большинстве случаев просто на досках; особенно плохо оборудована детская больница, где ощущается большая нужда в кроватях, ибо на одной кровати лежат по 3-4 больных, а равно одеял, продовольствием снабжаются плохо, больным зачастую не дается ни крупы, ни мяса, ни молока, а иной раз даже хлеба, сахару и пр[очих] продуктов. Диетическое питание отсутствует, больным малярией часто дают огурцы, капусту».[2165]
Еще более проблематичной, чем успешное лечение, была социальная реабилитация оставшихся без опеки детей, обираемых приютским персоналом и воспитываемых в условиях крайней нищеты и антисанитарии. В мае 1918 г. организованный Вятским губздравотделом осмотр «Дома нищих» обнаружил следующее:
«Жилое помещение, состоящее из двух этажей и служащее общежитием для шестидесяти трех детей обоего пола, в нижнем этаже крайне загрязнено, деревянный пол спален и др[угие] комнаты покрыты толстым слоем грязи и пыли. На стенах — следы сырости. Стены спален испещрены следами раздавленных клопов и грязью.
Постели покрыты в некоторых случаях грязными лохмотьями, в некоторых — грязными тюфяками, из которых сыплется прогнившее мочало. Грязные лохмотья и старая обувь валяются под кроватями. Умывальники не устроены. Воздух в помещениях спален смрадный. У воспитанников нет запасных комплектов носильного и постельного белья. Больные не приняты в больницу, однако опасные для окружающих находятся в общих спальнях и лишены правильной медицинской помощи».[2166]
Нищенское состояние детских учреждений растянулось на годы. Так, обследование челябинского приюта им. Я.М. Свердлова в апреле 1920 г. показало нехватку постельного и отсутствие носильного белья, вследствие чего дети выходили на улицу в простынях. За неимением школьных принадлежностей учебные занятия не проводились. Не имея чайной посуды, дети хлебали чай ложками из столовых мисок. Ложек тоже не хватало, и чаепитие осуществлялось по очереди. Воспитанники страдали чесоткой и глазными болезнями. Отдел народного образования отказывал учительницам во всех ходатайствах, в том числе в выдаче шпагата для изготовления детьми плетеной обуви.[2167]
В начале сентября 1920 г. из Перми было отправлено проникнутое отчаянием письмо, отражающее жизнь в приюте:
«Дорогие родители. Я не знаю, как вырваться домой из приюта. Очень голодно. Дают паек: утром чай и кусок хлеба 1/2 фун[та]. В обед суп из собачьего мяса. Ужин: тухлое яйцо и молока пол-чайной чашки. Как только получите письмо, пошлите телеграмму, что нужен на полевые работы, так как работать некому, и меня отпустят».[2168]
Поворот к НЭПу не исправил положение дел в детских приютах. В отчете Оренбургской губернской РКИ за 1921 г. сообщалось:
«При обследовании детских домов выяснено, что большинство из занимаемых ими помещений не удовлетворяет своему назначению: не отремонтировано, не обставлено необходимой мебелью, плохо снабжается дровами, почему температура в них очень низкая (до 3° по Реомюру), уборные отсутствуют, а если в некоторых и есть, то не оборудованы, почему дети отправляют свои естественные потребности самым примитивным способом — в горшки или прямо на дворе».[2169]
Год спустя, осенью 1922 г., перемен к лучшему по-прежнему не ощущалось. Детский дом №3 на Челябинских угольных копях пребывал в ужасном состоянии, дети валялись на грязном полу, одетые в рваное белье.[2170]
Впрочем, к этому времени «разруха» лишила возможности полноценно учиться все категории подрастающего поколения. В докладе о результатах обследования школьного дела в Челябинской губернии накануне 1922/23 учебного года состояние школьного оборудования характеризовалось так:
«...парты и столы пришли в ветхость, расшатались, скрипят, краска с них слезла, доски, боковые поверхности испещрены вырезанными инициалами, словами, фигурами; в помещениях для уч[ащихся] старших возрастов стоят парты, за которые с трудом можно влезть, и о письме, рисовании, черчении за ними не может быть и речи».[2171]
Всеохватное распространение бытовой «разрухи», не пощадившей ни улицы и площади городов, ни интерьер частных жилищ и общественных зданий, ни систему бытового обслуживания, ни службы социальной помощи и социализации, заставляла население спешно приспосабливаться к новым, неблагоприятным для жизни условиям, сократить до минимума свои материальные потребности, зажать на максимально низком уровне социальные ожидания, сменить потребительские привычки на самые скромные. Скорость адаптации к новым условиям свидетельствует о том, что горожане скорее всего не «изобрели» новые потребительские стандарты, а воспользовались имевшимися у них перед глазами образцами поведения, жизнеспособными в обстановке социальных катаклизмов. Логично предположить, что объектом для подражания становились поведенческие коды более приспособленных к экстремальной обстановке социальных низов, представленных прежде всего широкими слоями российского крестьянства и генетически связанных с деревней горожан в первом поколении.
В пользу этой версии свидетельствует сама стремительность распада непритязательного городского быта. Очевидно, за «разрухой» стояли не только политические, экономические и социальные процессы, но и важные культурные сдвиги. Из скученности жителей, высокой концентрации пришлого гражданского населения и воинских контингентов следует повышенная нагрузка на городскую жизнь, но отнюдь не вытекает неизбежное ухудшение санитарного состояния городов. Оно, как и понижение культуры, зависело главным образом, от того, каков был культурный облик гражданского и военного пополнения городских жителей.
Историки пользуются терминами «окрестьянивание», «рурализация», «архаизация» для описания политических и социальных трансформаций советского государственного порядка и структуры общества в Советской России и СССР.[2172] Массовая восходящая мобильность выходцев из крестьянской среды, восхождение сельских жителей до вершин новой элиты достойно, однако, рассмотрения не только из социально-политической, но и из культурной перспективы. Разрушение городских санитарно-гигиенических стандартов в революционной России позволительно интерпретировать как воплощение культурного «окрестьянивания» российского города. Вчерашний крестьянин, будь он одет в деревенский армяк, солдатскую шинель, унтерофицерский мундир, рабочую тужурку, кожанку чекиста или ответственного советского работника, приносил в город привычки сельского быта, культура гигиены которого находилась на самом низком уровне. Обитатели русской деревни не брезговали пользоваться водой сомнительного уровня чистоты. Крестьяне пили из водоемов, в который заходил домашний скот. Берега рек, озер и прудов были превращены в свалку мусора и даже трупов домашних животных. Нужников не знали вплоть до 30-х гг. XX в. даже в относительно благополучной и чистоплотной казачьей станице, отправляя свои естественные потребности в хлеву, который, правда, прилежный хозяин ежедневно чистил.[2173]
Опыт Первой мировой войны облегчил переход к непритязательному быту. Хлебнув многомесячной неустроенной окопной жизни, можно было закрыть глаза на разрушение городского хозяйства. По сравнению с существованием под открытым небом в грязном окопе, неудобства жизни в охваченном распадом городе казались, видимо, «мелочами» большинству его обитателей.
Специалисты по военно-политической истории русской революции в поисках «исторически значимого» в источниках явно проглядели, как много внимания уделяли уставы, регламенты, инструкции военных новообразований 1918-1919 гг. элементарному санитарному просвещению рядовой массы. Так, инструкция, 1-ой и 2-ой дружинам боевых организаций народного вооружения, подписанная начальником Уфимского губернского штаба Красной армии и боевых организаций Э.С. Кадомцевым и вступившая в силу 14 марта 1918 г. содержала развернутый перечень требований к бойцам:
«Боеспособность зависит от чистоты, чистого воздуха, пищи, а главное от того, что человек всегда деятелен. Сырой воды нельзя пить, так как в больших селениях она загрязнена, и, в частности, ужасной болезнью — тифом брюшным.
От вшей бывает сыпной тиф.
От чужого или загрязненного полотенца заразятся глаза.
Стричь волосы — к волосам прилипают всякие микробы. Подстригать ногти — под ними хорошо жить микробам.