Летом 1922 г. такой способ утоления голода являлся, однако, скорее исключением из правила. Большинство селян Вятской губернии питалось одной зеленью, что вызывало расстройство желудка и до 50 поносов в день. В июле на базаре Яранска крестьяне лихорадочно сбывали скот за пять-восемь пудов хлеба. Овца стоила всего 15-25 фунтов муки. Проголодавшиеся продавцы требовали часть оплаты печеным хлебом, который тут же съедался. Вятский губернский комитет помощи голодающим в конце июля 1922 г. констатировал: «Если раньше имелись суррогаты и иногда рассматривалось их качество, то сейчас считается за суррогат почти все то, что может пройти через пищевод в желудок, о последствиях такого питания не задумываются».[2285]
Питание суррогатами было чревато неприятными последствиями для здоровья, хотя сильных отравлений, вопреки ожиданиям, не наблюдалось. Чрезмерное потребление клетчатки вызывало истощение, малокровие, желудочно-кишечные заболевания, в особенности — затяжные поносы. В связи с обильным употреблением овощей цинга не получила широкого распространения, хотя малокровие, припухлость и кровотечение десен наблюдались. Среди детей особенно часто встречались малокровие, истощение, золотуха и из-за отсутствия мыла — кожные болезни и фурункулезы. Заболеваемость желудочно-кишечного тракта в деревне достигала 75-80%.[2286]
Непосредственное воздействие суррогатов на человеческий организм было различным. Питание глиной вызывало непроходимость кишечника, запоры, особенно опасные — вплоть до смертельного исхода — в пожилом возрасте. Желуди в первое время употребления вызывали тошноту, рвоту, головокружение, отсутствие аппетита; лебеда — головокружение, по другим данным — желудочно-кишечный катар и запоры; картофельная ботва — понос; рыжик — тошноту и рвоту; коленка, подколенка и чистоколенка — тошноту и головокружение; льняная мякина — боли в желудке. Употребление некоторых суррогатов не сопровождалось нежелательными эффектами. К ним относились жмыхи и гнилушки, которые не меняли вкуса хлеба, и дикая гречка. Последняя оценивалась специалистами так: «лучший суррогат по вкусу и никаких побочных явлений не вызывает».[2287]
Вид и вкус суррогатной пищи у современного человека, скорее всего, вызвал бы чувство омерзения. Хлеб из корней липы и илемника внешне напоминал овсяные сдобные булки — рассыпчатые, сладковатые и, по мнению свидетелей, довольно приятные на вкус, но мало питательные и вредные для желудка. Хлеб из лебеды по виду был похож на гречневый — черный и низкий. Вкус его был неприятный, горьковатый. Все сорта суррогатного хлеба имели шероховатую поверхность и неровный, с трещинами, излом; быстро высыхали, крошились и ломались при разрезании; цвет колебался от темно-серого до черного. По сообщениям очевидцев, «некоторые сорта хлеба напоминают собою буквально конский навоз». Спектр вкуса суррогатного хлеба был довольно широк — от неприятно-приторного до горького.[2288]
Беспрецедентно широкий ассортимент суррогатов во время голода 1921-1922 гг., казалось бы, опровергает общепризнанное убеждение антропологов и этнологов, что, хотя человек и в состоянии использовать в пищу почти все, культурные установки сдерживают его всеядность:
«Различные группы едят различные вещи различными способами: но все имеют свои принципиальные взгляды на то, что они едят. Конечно, выбор пищи во многих отношениях зависит от ее наличия, но люди никогда не едят все съедобное, что предлагает им окружающая среда».[2289]
Крестьянское население Урала в 1921-1922 гг. поедало не только все съедобное, но и никогда ранее не употребляемое в пищу и безусловно опасное для здоровья. Однако это отнюдь не означало, что голод до основания разрушил культурные стереотипы аграрного общества. Пожалуй, самое примечательное в использовании суррогатов сельскими жителями заключалось не в отталкивающем многообразии заменителей пищи, а в упрямом стремлении крестьян уподобить их хлебу. Многовековое представление о хлебе как об основе питания воплощалось в их желании производить его во что бы то ни стало и из чего угодно. Только он мог утолить голод, его же отсутствие, даже при наличии других продуктов питания, воспринималось как смертельная угроза и непоправимое бедствие. Обманывая самих себя имитацией хлеба, сельское население использовало наиболее соответствующий своей культуре и, в этом смысле, «цивилизованный» способ борьбы с голодом.
Вместе с тем, радикальные изменения в составе и пропорциях деревенской пищи отражали и, в свою очередь, обусловливали, серьезные сдвиги в самосознании крестьянства и организации его повседневной жизни, толкая их в сторону дальнейшей примитивизации.
Пожалуй, самым страшным симптомом культурных подвижек российского крестьянства в 1921-1922 гг. было употребление в пищу человеческого мяса — явление, крайне редкое в дореволюционной Европейской России, табуизированное в большинстве культур.[2290] На Урале этот феномен получил массовое распространение. Его эпицентром стал Южный Урал, где зафиксированные случаи людоедства измерялись четырехзначной цифрой. Их абсолютное большинство — 1899 случаев трупоедства и 64 убийства с целью употребления в пищу — было зарегистрировано к лету 1922 г. в Башкирии. Статистики каннибализма по Челябинской губернии за весь период голода не обнаружено, однако фрагментарные сведения говорят о его размахе: только в августе 1922 г. в губернии было выявлено 98 случаев людоедства.[2291]
По многим косвенным данным можно предположить, что реальные масштабы каннибализма были еще значительнее. Организованный, целенаправленный сбор сведений о людоедстве в условиях массового голода и распада и без того слабых структур власти в деревне был затруднителен, хотя само выявление фактов людоедства сложностей не представляло. Крестьяне-людоеды действовали почти открыто, не таясь, при задержании покорно и равнодушно сознавались в употреблении человечины. Обнаружить каннибалов в голодающей деревне было нетрудно: дым над печной трубой в условиях полного отсутствия продуктов часто служил верным сигналом страшного кулинарного действа. Однако их и не искали, заставая на месте преступления чаще всего случайно. Типичный эпизод, происшедший поздней зимой 1921-1922 гг. в Верхнеуральском уезде, живописала челябинская газета:
«Людоедство было обнаружено случайно: у одного домохозяина... была украдена овца, для розыска вора сельсовет устроил подворный обыск, отрядив для этого надежных граждан поселка. Производившие обыск решили искать по тем дворам, над которыми курился дым, и в первом же таком дворе они наткнулись на картину приготовления пищи из человеческого мяса. От большого котла, вмазанного в очаг, валил на всю избу пар. Несколько горящих голодным безумием глаз впились в содержимое котла... На вошедших никто из ожидающих еды даже не посмотрел.
— Что у вас варится в котле? — и в ответ услышали могильно-спокойный ответ: — Человечина...
Произвели допрос и следствие. Оказалось, что людоедами был зарезан знакомый башкирин, который, пробираясь куда-то в поисках пищи, зашел к ним ночевать. Через несколько дней вся эта семья, за исключением одного человека, умерла от голода».[2292]
Было бы очевидным упрощением объяснять массовую вспышку людоедства на Урале исключительно беспрецедентными масштабами голода, усугубленного вялостью предпринимавшихся властями контрмер. В поисках обстоятельств, благоприятствовавших распространению каннибализма, целесообразно задаться вопросом: был ли этот феномен проявлением алиментарного (голодного) бешенства и маразма или же воплощением трезвого расчета на выживание?
Внутреннее преодоление запрета на употребление в пищу человеческого мяса только на первый взгляд представлялся следствием голодного умопомрачения. При внимательном рассмотрении этого феномена укрепляется впечатление осмысленного поведения первых «советских людоедов».
Прежде всего, следует подчеркнуть, что крестьянские поведенческие стереотипы во время голода вообще не отличались человеколюбием: «Они не всегда гуманны, но глубоко рациональны, так как направлены на выживание, сохранение наиболее дееспособных членов семей, способных к продолжению хозяйственной деятельности».[2293]
Сельская техника выживания включала, помимо прочего, такие способы, как отказ в исключительных обстоятельствах от кормления стариков и маленьких детей, чтобы сохранить пищу для старших детей и взрослых. В 1921-1922 гг. стратегия выборочного спасения близких приобрела в голодных районах массовый и радикальный характер. В январе 1922 г. в станичные исполкомы Верхнеуральского уезда было направлено официальное обращение уездной комиссии помощи голодающим следующего содержания:
«За последнее время многие родители или родственники из уезда привозят своих детей в город и оставляют их на постоялом дворе, а сами под тем или иным предлогом скрываются. Оставленные бедные дети отправляются по городу отыскивать своих родителей и родственников, досыта наплакавшись, окончательно обессилев, зачастую замерзают на улице. А поэтому Укомиссия предлагает станисполкому широко объявить населению, прекратить эту безнравственную свалку детей, и в будущем виновные будут строго наказаны».[2294]
В докладе Яранского уездного комитета помощи голодающим за март 1922 г. описывался аналогичный случай избавления от детей.[2295]