Логическим завершением истории эсеров в России и на Урале стал запланированный в конце 1921 г. двухмесячный судебный процесс, инсценированный в июне-августе 1922 г. в Москве — первый показательный политический процесс в Советской России. ПСР к этому времени не представляла реальной опасности «диктатуре пролетариата», и суд был организован в большей мере с пропагандистскими целями по сфабрикованным материалам. Одновременно на Урале прошли политические спектакли — суды над местными эсерами, а также, с января 1922 г., разгром меньшевистских организаций. Их остатки самоликвидировались, с переходом их членов в ряды РКП(б), в 1923-1925 гг. [191]
На фоне прогрессирующего развала российской многопартийности, завершившегося в рамках рассматриваемого периода, логично было бы ожидать поступательного усиления оказавшейся у власти партии, которая систематично оттесняла и устраняла своих конкурентов. Между тем, данные о численности большевиков в первые годы «советской власти» не подтверждают таких предположений. В марте 1918 г. ориентировочная численность РКП(б) по официальным сведениям составляла 380 тыс. членов, однако по другим подсчетам — всего 115 тыс.; в начале следующего года коммунистов насчитывалось приблизительно 251 тыс. человек, в марте 1919 г. — 314 тыс. В 1920 г., в связи с переломом и завершением гражданской войны в пользу большевиков, приток в партию удвоил их численность (612 тыс.). Наконец к марту 1921 г. она достигла рекордной отметки в 730 тыс. человек, которую после чистки 1922 г. удалось перекрыть (вместе с кандидатами) лишь в 1925 г. [192]
Численность большевистских организаций на Урале также является величиной ненадежной и сугубо ориентировочной: слишком неспокойное было время, слишком слабым был большевистский государственный и партийный аппарат, чтобы ожидать от источников убедительных и точных статистических выкладок. Историки пользуются различными сведениями, но все они демонстрируют резкие количественные колебания, в которых отражалась неустойчивость позиций большевиков в первые годы после октября 1917 г. (табл. 9).
В изданиях по отдельным областным коммунистическим организациям приводятся другие данные, но все они отражают значительные скачки в численности большевиков. Так, по сведениям одного из статистических справочников, в Уфимской губернии в октябре 1917 г. было 4,2 тыс. большевиков, в апреле 1918 г. — 10,5 тыс., в июле 1919 г. — около 2 тыс., в 1920 г. — около 17 тыс. (вместе с коммунистами Малой Башкирии). Затем начался длительный спад: 11,3 тыс. в 1921 г., 9,2 тыс. в начале 1922 г. и, наконец, 7,4 тыс. в июне 1922 г. [193] Колебания в количестве членов большевистских организаций отражали, подобно чуткому барометру, перепады всероссийской и уральской политической «погоды» и настроений населения: сокращение влияния большевиков, вплоть до роспуска их организаций, в первой половине 1918 г.,[194] их ликвидацию в несоветском секторе[195] (Оренбург, Пермь, Уфа) и поступательный рост в советском (Вятка) в 1918-1919 гг., резкий приток в партию после восстановления на Урале советской власти[196] и радикальное — почти двукратное — сокращение в течение 1920 г., когда поведение вернувшихся к власти большевиков вновь поставило население перед необходимостью защищаться, а перерегистрация членов РКП(б) лишь усилила отток из партии.[197]
Общая нестабильность ситуации в сочетании с малоэффективными попытками коммунистов навести порядок в собственных рядах порождали текучесть состава организаций, которая, в свою очередь, неблагоприятно сказывалась на климате в партии и в следующие годы. В 1921 г. в Екатеринбургской губернии из большевистских организаций ежемесячно исключали от 86 членов (июль) до 165 (август), а в октябре, во время пика партийной чистки — 1541. Одновременно в партию вступало от 100 человек (октябрь) до 1023 (март). В итоге численность коммунистов в губернии на 1 мая 1921 г. составляла 23519, на 1 июня — 22149, на 1 июля — 21695, на 1 августа — 23938 человек.[198]
Серьезный удар по партийным организациям, особенно по сельским ячейкам коммунистов, нанес голод 1921-1922 гг. С осени 1921 г. в Челябинской губернии и других частях Южного Урала наблюдался распад партийных ячеек в сельской местности. Их члены — вместе с односельчанами — бежали от перспективы голодной смерти в урожайные края. Как констатировал в феврале 1922 г. информационный подотдел Челябинского губкома РКП(б), «состояние партийных организаций в связи с голодовкой нездоровое, дисциплина среди членов РКП(б) падает, среди крестьянских ячеек чувствуется растерянность, упадок духа...».[199] Условия начала НЭПа и недостаточной государственной помощи населению по преодолению голода не благоволили росту рядов РКП(б) в деревне. Заботы об элементарном выживании, в организации которого, как показывал опыт, можно было полагаться только на собственные силы, оттеснили прежние крестьянские мотивы пребывания в партии коммунистов. Челябинский отдел ГПУ в октябре 1922 г. так описал положение партийной работы в деревне: «Пережитая волна голодовки заставила большинство деревенских коммунистов взяться за плуг, за добычу материальных средств к существованию и меньше всего думать о своем воспитании, не говоря уже о коммунистическом влиянии на население».[200]
Чистка партии конца 1921 г. и многочисленные структурные реорганизации помогали столь же мало, как и аналогичные мероприятия в государственных учреждениях. Так, упразднение райкомов и создание волостных бюро РКП(б) весной 1922 г. имело такой же эффект, как и эксперименты 1917-1918 гг. Временного и региональных антибольшевистских правительств по созданию «мелкой земской единицы» — волостного земства. Оно вызвало «окрестьянивание» партийных организаций, архаизацию их практики «под общину».
Влияние партийных организаций на население оставалось слабым, спектр эмоций в отношении коммунистов включал настроения от равнодушия до враждебности. Наиболее сильными позициями отличались коммунистические организации Екатеринбургской губернии, которая в конце 1921 г., по окончании чистки, занимала третье место после Москвы и Петрограда по удельному весу коммунистов среди населения: в партии числилось 0,93% жителей губернии.[201] В Челябинской губернии, напротив, в партийные организации РКП(б) в 1922 г. входило 0,33% обитателей: от 0,47% в Златоустовском уезде до 0,24% в Курганском.[202]
Положение коммунистической партии на Урале в первые годы советской власти соответствует наблюдениям историков о ситуации в стране в целом: «...большевики взяли на себя государственные функции и растворились в них; как центральный, так и местный партийный аппарат оставался слабым».[203] Партия, устранившая всех своих конкурентов, одолела и саму себя: в катаклизмах первых лет советской власти сгинули все самостоятельные политические партии, включая РСДРП(б).
Взлет и крушение политической общественности в России воплотились не только в развитии и деградации общественных объединений — прежде всего партий, — но и в судьбе независимой печати. Первый год революции сопровождался ее небывалым, по мнению современников и исследователей, расцветом. Поступательное ослабление государственного контроля за прессой, возникновение множества новых учреждений и организаций, нуждающихся в печатных органах для поиска поддержки населения, насыщенность жизни плотно спрессованными во времени неординарными событиями, массовая политизация населения — все это создавало благоприятную конъюнктуру для развития периодики, особенно газет как наиболее доступного канала получения печатной информации.
Бурным подъемом печати 1917 г. был отмечен не только в столицах — традиционном средоточии российской публицистики, но и на периферии страны, в том числе на Урале. Используемые историками статистические данные о периодике в четырех уральских губерниях выглядят впечатляюще: в течение года увидели свет около 200 газет, из которых половину составляли «буржуазные» издания, четверть — эсеровские, остальные принадлежали большевистской и меньшевистской социал-демократии и менее популярным партиям.[204]
Однако при более пристальном рассмотрении статистики местной печати возникают сомнения в некритичном оперировании цифрами о количестве выходивших в течение одного года газет. Во-первых, данные 1917 г. следует рассмотреть в более длительной временной перспективе, во-вторых, сведения о числе газет целесообразно дополнить рядом других количественных критериев.[205]
Прежде всего нужно отметить, что периодика 1917 г. возникла не на пустом месте. Еще во время первой российской революции количество выходивших на Урале газет возросло, по сравнению с рубежом столетий, в два-три раза. В последующее десятилетие их число несколько сократилось, но не упало до уровня начала века. При этом газетный ландшафт стабилизировался — исчезли непрофессиональные и недолговечные партийные газеты, их место прочно заняли независимые внепартийные издания. Развитие печати в 1908-1911 гг. не позволяет говорить о «периоде реакции» и удушении свободы мысли, особенно если сопоставлять данные о количестве не периодических изданий, а вышедших газетных номеров. В таком случае, на протяжении 1908-1916 гг. можно наблюдать поступательное развитие публицистики. При этом опережающими темпами росла негосударственная печать: в начале XX в. на Урале она составляла около половины всех газетных номеров (от 10% в Оренбургской губернии до 73% в Пермской), во время первой русской революции выросла до 2/3 (от 48% в Уфимской губернии до 77% в Пермской), а в 1916 г. превысила 4/5. Особенно быстро этот процесс проходил в Вятской и Пермской губерниях, традиционно более политизированных и «либеральных», и отставал в консервативных Оренбургской и Уфимской.