Но если от прямого участия в политической борьбе «маленький человек» мог уклониться, то хозяйственная катастрофа входила в каждый дом, болезненно ломая привычный образ жизни, определяя содержание повседневных забот. Тем самым проблемы социально-экономической динамики приобретают особое место в данном исследовании и их — в значительной степени искусственное — выделение из общего контекста повседневности представляется оправданным.
Урал занимал видное место в российской экономике; само становление и развитие уральской промышленности в XVIII-XIX вв. позволительно рассматривать как концентрированное выражение особенностей и сложностей хозяйственной трансформации России.[215] В поздней Российской империи Уральский регион входил в число шести основных промышленных районов страны, которые, занимая всего 43% ее территории, выпускали 2/3 индустриальной продукции. Расположенное преимущественно на Среднем Урале горнозаводское хозяйство,[216] созданное и пережившее расцвет в период бурной колонизации региона в XVIII в., в немалой степени посодействовало возвышению страны и вхождению ее в состав великих европейских держав. Однако в XIX в. былая слава Урала закатилась. После ликвидации крепостного права уральская промышленность вошла в период затяжного структурного кризиса, усугубленного появлением молодого и динамичного конкурента в лице промышленного Юга, который в 1867 г. выплавлял 0,3% всего российского чугуна, а в 1913 г. — 67%. За это время удельный вес Урала в чугунолитейном производстве страны сократился с 65% до 20%. В 1890 г. Юг производил в два раз больше стали, чем его дряхлеющий предшественник, а в 1910 г. — в три раза.[217]
В годы Первой мировой войны значение удаленного от арены боевых действий Урала в российской экономике возросло. На протяжении 1913-1917 гг. несколько увеличился удельный вес уральского производства чугуна (с 19,7% до 24,3%), стали (с 21,3% до 26,9%), проката (с 16,5% до 20% в 1916 г.). Однако добиться реванша Уралу не удалось. Выделка проката в регионе за эти годы сократилась на 4%, железной руды и чугуна — на 21-22%. Производство уральской меди за три года упало более чем вдвое, а в 1917 г. вообще остановилось.[218]
Состояние промышленности Урала в последние годы существования Российской империи на протяжении десятилетий составляло предмет дискуссий историков. Широкий спектр мнений специалистов в качестве крайних точек зрения включал и признание, и отрицание капиталистической природы уральского горнозаводского хозяйства. Ряд исследователей настаивал на утрате промышленностью Урала крепостнических черт после крестьянской реформы 1861 г. или к 1900 г., или, самое позднее, к Первой мировой войне.[219] Крайне радикально против тезиса об уральской отсталости выступил Ф.П. Быстрых, ссылаясь на количественные показатели промышленного развития Урала: на увеличение за 1900-1917 гг. мощности механических двигателей железоделательных заводов на 77%, а на ряде из них — Надеждинском, Лысьвенском, Чусовском, Алапаевском — в 8,8 раза; на увеличение в эти же годы производства чугуна на 11%, стали — в два раза, стального и железного полупроката — в три раза при сокращении количества рабочих на треть.[220] Последовательным оппонентом Ф.П. Быстрых выступил Ф.С. Горовой. Не отрицая роста некоторых уральских производств, в том числе во время мировой войны, он подчеркивал кризисный характер развития региона. Его позиция вполне укладывалась в нормативное представление советской историографии о неизбежности революции 1917 г. и вошла в учебную историческую литературу.[221]
Значительно чаще в исследованиях уральских историков встречается промежуточная, усредненная позиция, подчеркивающая сложное развитие уральского хозяйства и наличие в его динамике, особенно в годы войны, как положительных, так и отрицательных черт. С одной стороны, подчеркиваются тешащие региональный патриотизм рост производства железа, стали, меди, производительности доменных печей, строительство новых предприятий, техническая перестройка, закупка станков в России и за границей, концентрация капитала и акционирование промышленности, положительное влияние эвакуации из Прибалтики оборудования машиностроительных заводов. С другой, — отмечаются кризис транспорта, недостаток рабочих рук, топлива и сырья, сокращение производства чугуна, кризисное состояние сельского хозяйства, что в совокупности ускорило приближение революции. Все это, казалось бы, оправдывало эквилибристику двойственных заключений фаталистического свойства:
«Развитие горнозаводской промышленности представляло в годы первой мировой войны качественно новую ступень по сравнению с предыдущим периодом. Вместе с тем, неравномерное развитие многоотраслевых хозяйств, кризисное состояние уральской экономики, отрицательное влияние войны вели к дальнейшим диспропорциям, основой которых являлись крепостнические пережиточные явления, реакционная политика крупной буржуазии. Их полное устранение возможно было только революционным путем».[222]
Наиболее последовательно и убедительно половинчатость подобной позиции была вскрыта екатеринбургским историком В.В. Адамовым.[223] Стержнем его построений, придавшим им стройность и ясность, стало разработанное еще дореволюционными экономистами и использованное В.И. Лениным представление об «оригинальном строе» уральского горнозаводского хозяйства, организованного в округа по вотчинной модели — на основе неотъемлемости от завода лесных и земельных угодий, обязательственных поземельных отношений между заводчиком и рабочими, следствием чего стали полукрестьянский характер юридически или фактически прикрепленной к земле рабочей силы и техническая архаика. Модернизация промышленности Урала в начале XX в. имела, по его мнению, косметический характер из-за мизерности новых капиталовложений в период создания акционерных компаний[224] и сохранения полнокровного «вотчинного» хозяйства, не имевшего ничего общего с классическим капитализмом:
«...главной особенностью финансовой "реорганизации" уральских предприятий было то, что она прошла без ломки устарелого, или "оригинального" строя. При таком способе реорганизации акционерным компаниям от бывших владельцев переходили не только заводы и рудники, но, что самое главное, горнозаводские земли и феодальные привилегии уральских магнатов».[225]
Недостаточность капиталовложений и нежелание менять организацию топливно-рудного хозяйства и рабочей силы толкали предпринимателей на экстенсивный путь поднятия выпуска продукции за счет усиленной эксплуатации топливных и сырьевых ресурсов. Это, в свою очередь, замыкало порочный круг: труднодоступность и ограниченность лесов создавали естественные границы развитию производства, основанного на древесном топливе. Его острая нехватка обнаружилась еще до начала Первой мировой войны, вследствие чего «обновленные» в ходе «модернизации» округа не смогли выйти на запроектированные мощности. Алапаевский округ выдавал 2 млн. пудов чугуна вместо 5 млн., Богословский — 10 млн. вместо 15 млн. Разочарованные «рационализаторы» столкнулись, таким образом, с ощутимой тенденцией сокращения прибылей, что не вдохновляло на дополнительные затраты по обновлению горнозаводского хозяйства. Относительно крупное военное строительство ограничилось пределами шести округов (Алапаевского, Богословского, Лысьвенского, Невьянского, Нижнетагильского и Ревдинского), в то время как в остальных шел обратный процесс сокращения традиционных производств — выделки кровли (почти в два раза на протяжении 1913-1916 гг.), рельс (почти в три раза), сортового железа (на 14%). Вместо них, благодаря незначительным изменениям технологии, росло производство специальных сортов железа и стали (в 13 раз за 1913-1916 гг.).[226]
Ограниченные масштабы военной перестройки уральской промышленности вызывали диспропорции не только в темпах развития отдельных округов, но и между отдельными отраслями в рамках каждого окружного хозяйства: более быстрое, по сравнению с топливным и сырьевым хозяйством, развитие заводов, наблюдаемое и ранее, во время войны приобрело новое качество:
«В условиях войны этот разрыв приобрел угрожающие размеры, потому что резко сужалась основа основ не только топливного хозяйства, но всей горнозаводской промышленности — полукрепостническая система организации труда. [...] Если на заводские работы еще и можно было привлечь некоторое количество рабочей силы со стороны, то замена "своих" лесных рабочих с их лошадьми, инвентарем и навыками работы в лесу и на перевозках превращалась для уральской промышленности в неразрешимую проблему. Топливный "голод" и транспортный кризис, вызвавшие катастрофический упадок выплавки металла на Урале, срыв военного строительства имели, таким образом, не капиталистическое, а крепостническое происхождение».[227]
Данное описание высвечивает неразрывную связь трех проблем уральской горной промышленности, определивших ее специфику, затяжной характер кризиса и бесперспективность развития: ограниченности топливно-сырьевой базы, примитивной транспортной системы и нехватки рабочих рук. Накануне мировой войны Урал располагал слабой железнодорожной сетью — 2,2 км железнодорожных путей на 100 кв.км — в восемь раз меньше, чем Центральный промышленный район и почти в 11 раз меньше, чем Южный и Юго-Западный районы. И хотя в 1914-1917 гг. в Пермской и Вятской губерниях было проложено 2783 км железных дорог, это не разрешило транспортной проблемы. Во-первых, среди вновь построенных путей было крайне мало подъездных дорог к заводским лесным дачам и шахтам; во-вторых, железнодорожный парк не был укомплектован. Так, в 1916 г. Пермская железная дорога вместо необходимых для нормального функционирования 12,5 тыс. вагонов имела всего 5,5 тыс.