С падением старого режима деревня заволновалась. Стихийное захватное движение, не наталкиваясь на сколько-нибудь энергичную ответную реакцию со стороны новой власти, быстро распространялось и приобретало организованные формы. Возникавшие с марта 1917 г. земельные комитеты, а затем и волостные Советы поздней весной, в разгар посевной кампании, фактически начали передел земли, объявляя о переходе земельных и лесных угодий в их собственность. Одновременно — с апреля по июнь — участились случаи столкновения общинников с хуторянами и отрубниками: сельские сходы принимали решения о конфискации и распашке отрубных участков. Все эти действия осуществлялись вопреки решениям ведомых эсерами высоких крестьянских форумов губернского уровня. Так, 1-й Пермский губернский съезд Советов крестьянских депутатов в мае 1917 г. призвал бороться с попытками самочинного разрешения земельного вопроса на местах.
Среди различных форм крестьянских акций преобладали традиционные действия. На Урале в 1917 г. лидировали захваты пашен, лугов и лесов (34% всех крестьянских эксцессов с марта по октябрь), за ними следовали погромы имений, массовые порубки лесов и потравы лугов (31%). Борьба против хлебной монополии и проведения переписей населения, известная с предреволюционного времени, занимала довольно скромное место в арсенале крестьянского протеста (21%). Совершенно новые формы крестьянской активности, рожденные реальным безвластием государства в 1917 г. — запрет со стороны крестьянских обществ на продажу и рубку леса помещиками и заводами (5%), насильственная смена органов власти и арест администрации (6%), отказ от выборов (3%) — использовались крайне редко. Показательно, что волны крестьянского возбуждения явно не зависели от успеха или неуспеха партийной агитации: их всплески отмечаются в мае и особенно в сентябре — перед началом и по окончании сельскохозяйственного сезона, когда вопрос о разделе становился особенно актуальным и/или у крестьянина появлялось свободное время для участия в его решении. На Урале почти треть всех крестьянских волнений 1917 г. (184 из 603) пришлось на сентябрь.[310]
В регионах со смешанным составом населения борьба за землю усугублялась национальной неприязнью, замешанной на последствиях колонизации земель коренных жителей пришлым, преимущественно русским населением. Так, еще в апреле 1917 г. губернский съезд мусульман в Уфе выдвинул требование «Башкирия для башкир», что фактически означало призыв к ревизии поземельных отношений и выселению пришлого крестьянства из пределов как минимум Уфимской губернии.[311]
«Черный передел» пошел полным ходом после прихода к власти большевиков, позиции которых зимой 1917-1918 гг. были слишком слабы, чтобы не принять его, несмотря на явный эсеровский привкус этой акции. Крестьянская революция протекала на Урале с особенностями, порожденными спецификой поземельных отношений в регионе. По мнению Е.П. Редаковой, выводы которой о динамике аграрных преобразований в Шадринском уезде Пермской губернии позволительно экстраполировать на Урал в целом, она проходила не в три этапа, как в Европейской России (ликвидация помещичьего землевладения в конце 1917 - весной 1918 г.; острая борьба с кулачеством с весны 1918 по весну 1919 г.; завершение раздела, стабилизация землевладения и нивелировка крестьян весной 1919 - весной 1921 г.), а в два. На первом этапе (весной 1918 г.) было начато перераспределение земель наиболее состоятельной, «кулацкой» части деревни, прерванное на год гражданской войной. Затем, в 1920-1922 гг., произошел уравнительный передел земли — «поравнение земли на каждую живую душу». Социалистические хозяйства, возникавшие в Центральной России на базе бывших помещичьих имений с 1918 г., на Урале появились лишь в 1920 г.[312]
В Уфимской губернии передел земли сопровождался нагнетанием национальной нетерпимости. Прошедший в декабре 1917 г. в Оренбурге, вдали от советской диктатуры, 3-й Всебашкирский курултай, помимо прочих решений, постановил выселить из пределов Башкирии русских крестьян, поселившихся на ее территории после 1898 г.[313] С большими проблемами, вызванными запутанностью аграрных отношений в башкирском Приуралье, столкнулись господствовавшие там в это время большевики:
«...деревня к этому времени представляла из себя настоящее взбаламученное море. Сложные земельные отношения в Башкирии, с их формой владения в качестве вотчинников, припущенников, поселенцев, выселенцев, заводских земель и так далее, и так далее, не могли быть разрешены более или менее однообразно даже в пределах одной губернии или уезда и часто разрешались в переживаемый период поножовщиной».[314]
Однако результаты долгожданного «черного передела» на основах общинной уравнительной справедливости оказались мизерными. Российский крестьянин, мечтавший в течении десятилетий получить за счет ликвидации крупного частного и государственного землевладения дополнительно по 5-15 десятин земли, получили в среднем по 0,4 десятины: благодаря передаче крестьянам 21,2 млн. десятин земли, из которых 2/3 уже арендовались ими, средний общинный надел вырос с 1,9 десятины до 2,3. Половина российских общин вообще не получила прирезанной земли.[315]
На Урале, где помещичье землевладение было менее развито, чем в других регионах Европейской России, прирезка оказалась еще менее щедрой. В Пермской губернии после передачи крестьянам помещичьих земель надел на едока вырос к весне 1918 г. в среднем с 1,9 до 2,1 десятин, в Уфимской — с 2 до 2,2, на территории будущей Челябинской губернии — с 5,4 до 6 десятин.[316] Поскольку уральские крестьяне были в целом лучше обеспечены землей, чем в Центральной России, то при ее уравнительном распределении середняки не только не получили дополнительных участков, но и теряли часть земли. Поэтому у крестьян Урала не было достаточно весомых оснований поддерживать советскую власть и сдавать ей хлеб по твердым ценам.
Последствия крестьянских настроений горожане вскоре испытали на собственном желудке. В мае 1918 г. ВЦИК опубликовал декрет о продовольственной диктатуре, который причудливо соединил в себе представления большевиков о социалистическом переустройстве и реакцию на горькую российскую реальность, в которой большевистскому государству не оставалось ничего иного, как ужесточить продовольственную линию царского правительства 1916 г. и Временного правительства 1917 г. [317] Когда деревня снова столкнулась с твердыми ценами в сочетании с новыми явлениями — хладнокровной беспощадностью продотрядов и доносительством возникших летом 1918 г. комитетов бедноты, терпение крестьян лопнуло: крестьянские восстания со скоростью степного пожара распространились по всему Уралу, способствуя очередной смене власти — на этот раз антисоветскими режимами.
В июле 1918 г. сменившие большевиков в Сибири и Поволжье Временное сибирское правительство и Комуч приняли законы о возвращении имений прежним владельцам. Временное областное правительство Урала заняло более осторожную позицию. Согласно пункту 11 принятой 19 августа 1918 г. декларации земля должна была оставаться в руках фактических пользователей до разрешения аграрного вопроса Учредительным собранием. Первоначально левое крыло в правительстве пыталось даже трактовать эту норму расширительно, подразумевая под «землями сельскохозяйственного назначения» не только помещичьи имения, но и горнозаводские земельные и лесные дачи, натолкнувшись, правда, на несокрушимое противодействие справа.[318] Сменивший уральское областничество колчаковский режим в декларации от 8 апреля 1919 г. согласился с правом временного использования захваченных земель с перспективой справедливого распределения, но вместе с тем признал недопустимыми и уголовно наказуемыми дальнейшие захваты. Окончательное решение земельной проблемы откладывалось новым правительством, как и предыдущим, до созыва всероссийского форума учредительного характера — Национального собрания. Декларация имела явные антиобщинные интонации, предполагая превращение земли в товар, а также возвращение отнятого крестьянским обществом у хуторян и отрубников.[319]
Гораздо большее впечатление, чем попытки нормативного регулирования земельного вопроса, производила на крестьян практическая линия антисоветских правительств в отношении деревни, которая оставалась неизменной: в условиях гражданской войны ни один режим, вне зависимости от его политической окраски и заявленных целей, не мог обойтись без чрезвычайных мероприятий — контрибуций, конфискаций и повинностей, помноженных на своеволие и злоупотребления военных и гражданских властей и отдельных их представителей.
Не лучшие впечатления выносили крестьяне от знакомства с властью на территориях, контролируемых большевиками. В октябре 1918 г. советское государство предприняло, правда, безуспешную, попытку ввести постоянный натуральный единый чрезвычайный налог, по которому на Вятскую губернию, например, было запланировано 300 млн. пудов продовольственного и фуражного зерна. В следующем году размер продразверстки был снижен до 30 млн. пудов. Однако и эта цифра, исходившая не из возможностей преимущественно потребляющей, а не производящей сельскохозяйственную продукцию губернии, но из потребностей государства, ложилась на вятское крестьянство тяжким бременем.[320]
Гражданская война оказалась для уральской деревни одним из самых крутых трамплинов в пропасть. В 1919 г. посевная площадь на Урале сократилась по сравнению с 1917 г. на 19%, поголовье лошадей — на 16%, крупного рогатого скота — на четверть. Прямой материальный ущерб сельскому хозяйству Урала от гражданской войны оценивается советской историографией, предъявлявшей счет исключительно колчаковскому режиму, в 232 млн. золотых рублей.