«а) выявление хлебных запасов года на территории Урала путем подсчета урожая текущего года и учета излишков прежних лет, б) установление продовольственной потребности населения области и определение размеров недостатка, в) изыскание источников, откуда могут быть пополнены эти недостатки и все мероприятия по приобретению зерна, г) контроль над распределением хлебных заготовок по районам и пунктам области, установление хлебных цен и организация перемола зерна».[397]
Сам переход от твердых цен на рыночные, который был объявлен на том же заседании ВОПУ, был в значительной степени вынужденной мерой. Так как основным хлебным рынком для Среднего Урала была Сибирь, где хлебная монополия государства была отменена, было решено «принять этот же порядок в отношении урегулирования хлебных цен и на территории, подведомственной Областному правительству Урала».[398]
Свобода рыночных отношений то и дело пресекалась силовыми решениями конкурирующих между собой противников Советов. Во время существования Уральского областного правительства уполномоченный Сибирского правительства запретил вывоз из Кыштымской волости Екатеринбургского уезда предметов продовольствия в сторону Екатеринбурга. С рвением, достойным большевистского функционера, им были выставлены заставы на железных и грунтовых дорогах для реализации этого запрета. На продукты, ввозимые из Сибири на территорию ВОПУ, сибирской стороной была наложена 50-процентная пошлина, из-за чего их ввоз на Урал стал ощутимо сокращаться.[399] Рьяные конкуренты — Сибирское и Самарское правительства — с азартом арестовывали и реквизировали грузы, предназначенные оппоненту.
Создание общероссийского антибольшевистского режима с центром в Омске не привело к кардинальному оздоровлению и процветанию рыночных отношений. Продолжавшаяся инфляция провоцировала малоэффективные, в конечном итоге, попытки их регулирования. Екатеринбургское отделение Сибирского торгового банка в марте 1919 г. предложило, например, нормировать коммерческую прибыль, то есть определить ее предельный (читай, не спекулятивный) размер. Было предложено считать нормальной прибылью 8-10% при торговле зерновыми и хлебными продуктами, 12-15% — мясом и рыбой, 15% — обувью, 20% — мануфактурой и галантереей.[400]
Попытки ограничить вольные цены на «белых» территориях болезненно воспринимались торговцами, накопившими горький опыт существования в условиях борьбы со спекуляцией при Временном правительстве и особенно при большевистской диктатуре. Эта тема специально была затронута в письме С.С. Постникова о мотивах своей отставки с поста главного начальника Уральского края в апреле 1919 г.:
«...Никто спокойно не работает: все опасаются преследования. Торговцы, не спекулянты, опасаются вести дела, потому что в этой атмосфере и их замешают в спекуляцию. Несмотря на запугивание, спекулянтов военные не поймали, а других от торговли отодвинули. Населению от этого еще хуже».[401]
В итоге, в период гражданской войны удар по торговле был совершен обеими сторонами — и «красными», и «белыми».
После завершения гражданской войны большевистское государство вернулось на отвоеванных территориях, в том числе на Урале, к продовольственной политике образца 1918 г. [402] В апреле 1919 г. произошла корректировка «классовой» карточной системы 1918 г. в сторону ее унификации. Был введен единый трудовой классовый паек, уравнявший в правах советских служащих с рабочими. Для тотального внедрения карточной системы весной 1919 г. были национализированы кооперативы. Декретом от 16 марта 1919 г. было предписано создание потребительских коммун, в которые для распределения продуктов должны были в обязательном порядке вступить все без исключения жители. Таким образом, кооперация была превращена в придаток наркомпрода. Однако скудость государственных запасов и примитивная система их пополнения не позволяли подключить к советской распределительной системе большую часть населения. В 1920 г. на пайковом снабжении в России было 40 млн. человек из 130,6 млн. На Урале в период второго издания «военного коммунизма» 1919-1920 гг. от четверти до трети городского населения было вынуждено заниматься сельским хозяйством, чтобы иметь минимум пропитания. Неудачная попытка централизованной регламентации потребления в условиях развала экономики обернулась массовой трагедией голода 1921-1922 гг.
Живучести «мешочничества» в годы «военного коммунизма» содействовала и противоречивая политика государства по отношению к спекуляции: самоснабжение то категорически запрещалось, то — в период обострения продовольственного кризиса — вновь допускалось.[403]
Значительное отставание рыночных цен на периферии страны от цен в центре России создавало благоприятную конъюнктуру для «мешочничества», процветавшего и на Урале. В этой связи даже частично потребляющее сельскохозяйственную продукцию извне вятское Прикамье являлось для «мешочников» из Европейской России и для местных спекулянтов лакомым куском (табл. 26). Цены на продукты были тем ниже, чем труднее — по причине удаленности от железных дорог — было их вывезти. Вместе с тем, динамика изменения цен свидетельствует о том, что провинциальные цены, оставаясь значительно ниже столичных, росли быстрее последних. Возможно, это было связано с активностью «мешочников», взвинчивавших местные цены.
Вместе с отменой продразверстки декретом от 21 марта 1921 г. были созданы минимальные условия для свободного развития торговли:
«Все запасы продовольствия, сырья и фуража, остающиеся у земледельцев после выполнения ими налога, находятся в полном их распоряжении и могут быть используемы ими для улучшения и укрепления своего хозяйства, для повышения личного потребления и для обмена на продукты фабрично-заводской и кустарной промышленности и сельскохозяйственного производства.
Обмен допускается в пределах местного хозяйственного оборота как через кооперативные организации, так и на рынках и базарах».[404]
Через неделю «Декретом СНК о разрешении свободного обмена, продажи и покупки хлебных и хлебофуражных продуктов, картофеля и сена в ряде губерний РСФСР» разрешалась торговля излишками сельскохозяйственной продукции, в том числе хлебом и фуражом — на всей территории Урала, картофелем — в Вятской и Пермской губерниях, сеном — в Екатеринбургской губернии.[405] Такие ограничения торговли были вызваны попыткой в рамках НЭПа развернуть товарообмен по образцу 1918 г. через огосударствленную наркомпродовскую кооперацию. Этот эксперимент, однако, провалился из-за неспособности заскорузлой, стесненной инструкциями и регламентами организации конкурировать со вновь ожившим «мешочничеством».
Изумленные современники наблюдали быстрое оживление торговли, напоминавшее «добрые старые времена». В Пермской губернии по сути дела на пустом месте стало возрождаться первоначально хилое кооперативное движение. Оживились обезлюдившие при «военном коммунизме» рынки и торговые улицы городов. Как по мановению волшебной палочки явились давно забытые ярмарки. В Челябинской губернии на Ивановской ярмарке в октябре 1922 г. бойко торговали мукой и овсом, продуктами питания и дровами, мылом и табаком, одеждой и обувью, ситцем и сукном.[406] Экономика, пережившая невиданное падение, от которого, казалось бы, невозможно было оправиться, начинала оживать.
1.3. Социальное разложение
«Люди, стиснутые ограниченностью своей культуры, унаследованных программ воспроизводства, закрытостью общества, в существенно усложнившихся условиях оказываются ограниченными старыми возможностями противостоять нарастающей дезорганизации. Такая рассогласованность может принять форму необратимого процесса, ведущего к катастрофе, к гибели.»
«Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры».[407] Банальная сентенция русского религиозного философа в отношении российской революции приобретает трагический смысл. В грандиозной катастрофе русского лихолетья распад общества дошел до немыслимой для современного человека крайней отметки, до черты, за которой маячило физическое вымирание.
Демография российской трагедии весьма приблизительна и неполна. По мнению профессионалов, динамика народонаселения России в 1917-1922 гг. требует специального изучения, что сопряжено с труднопреодолимыми препятствиями. Статистические данные фрагментарны и ненадежны, по отдельным процессам, например, по естественному движению населения 1917-1921 гг., сведения отсутствуют почти полностью.[408] Этим объясняются приблизительность и разночтения в цифровой информации, которой оперируют историки. Вместе с тем, работники статистических служб на территории России в годы революции, гражданской войны и тяжелого выхода из завалов «военного коммунизма» совершили поистине профессиональный подвиг, в тяжелейших условиях делая возможное и невозможное для сбора и обработки количественных данных о состоянии страны и протекании различных социальных процессов в агонизирующем обществе. Это позволяет реконструировать хотя бы ориентировочную картину социального распада в России и отдельных регионах.
Население Российской империи накануне Первой мировой войны насчитывало около 166 млн. человек и к началу 1923 г., по ожиданиям специалистов, в условиях мирного существования должно было вырасти до 207,5 млн. человек. Между тем, на территории СССР в 1923 г. проживало всего 137,5 млн. жителей. Убыль 70 млн., или трети ожидаемой численности, не поддается иному определению как демографическая катастрофа. Утратив 30-32 млн. жителей в результате усечения территории, 2-3 млн. вследствие массовой эмиграции и 20-22,5 млн. из-за косвенных демографических потерь, страна потеряла за 1914-1922 г. около 20 млн. человек — жертв прямой демографической убыли. Из них 2 млн. погибло во время мировой войны. Преобладающая часть потерь падает на 1917-1922 гг. Согласно оценке Ю.А. Полякова, за это время население Советской России сократилось примерно на 13 млн., — со 147,6 млн. в конце 1917 г. до 134,9 млн. в начале 1922 г. По мнению А.И. Степанова, в эти годы на территории будущего СССР погибло 16-18 млн. человек. Среди них 5-6 млн. сгинули от голода, около 3 млн. — от болезней, 3 млн. — на полях сражений гражданской войны; «белый» террор унес 0,2-0,25 млн. жизней, «красный» — 0,5 млн.