ных детей в январе 1922 г. составлял 3,3%, в июне — 5,3%, в декабре — 7,5%. Всего в Пермской губернии с начала голодной катастрофы до августа 1922 г. заболело на почве голода 20 798 человек, умерло 6974.[421]
Первая половина 1922 г. стала временем невыносимых испытаний и безвозвратных потерь для сельского населения Среднего Урала. В Северской волости Екатеринбургской губернии с 1 января по 25 мая родилось всего 34 человека, а умерло, по неполным данным, 208. Сам Екатеринбург, в который хлынуло голодное крестьянское население, весной 1922 г. превратился в один из пунктов демографического бедствия: в декабре 1921 г. уездно-городской ЗАГС зарегистрировал 208 рождений и 615 смертей; в апреле 1922 г. в городе родилось 144 и умерло 1037 человек.[422]
Обильную жатву собрала смерть во время голода на Южном Урале. В ранее обильных, преимущественно казачьих Орском и Троицком уездах смертность на почве голода бушевала вовсю, поступательно возрастая зимой-весной 1922 г. в Троицком уезде и пережив пик своего развития в феврале 1922 г. в Орском. Среди причин смертности, безусловно, лидировал голод и его последствия (табл. 29, 30).
Не менее катастрофическим было положение также преимущественно казачьего по составу жителей Верхнеуральского уезда Челябинской губернии. В мае-июне 1922 г. там было зафиксировано всего 162 рождения. Смертность в течение этих двух месяцев превышала рождаемость, по официальным данным, в 20 раз, достигнув отметки 3295.[423]
Скопление в городах, особенно в губернских центрах, беженцев из голодных мест также вносило свой вклад в повышение смертности. Холера, поразившая Оренбург летом 1922 г., унесла 3361 жизнь.[424] Вызванное голодом истощение также содействовало необратимому развитию различных болезней, особенно у детей. Так, корь, которая в обычной обстановке заканчивалась смертельным исходом для 2-3% больных, косила на Южном Урале до 35% заболевших ею. Как сообщалось в политическом и экономическом обзоре по Уральской области за декабрь 1921 г. - январь 1922 г., «в детских больницах смертность нередко превышает 70% больных».[425]
Поистине пиршеством смерти было время голода в Уфимской губернии, в которой и 1920, и 1921 г. были неурожайными (табл. 31). В течении января-июня 1921 г. рождаемость существенно превышала смертность, вследствие чего ежемесячный прирост населения составлял 2,5-4 тыс. человек. Летом 1921 г. ситуация резко изменилась. К страшной засухе присоединилась массовая эпидемия холеры — последствие взрывоопасного смешения двух обстоятельств: невыносимой жары и скопления массы людей, ослабленных голодом и не осведомленных об элементарных правилах гигиены. Начавшаяся в июне эпидемия приобрела угрожающие размеры в июле-августе: в эти месяцы от холеры умерли, по официальным и, следовательно, неполным данным, соответственно 5737 и 3435 человек. С осени смертность начала понижаться,
по-прежнему превышая рождаемость, а зимой-весной 1922 г. вновь стала стремительно расти — на этот раз в связи с истощением всяких запасов продовольствия.
Если на протяжении 1897-1911 гг. в губернии (в границах 1921 г.) в среднем ежегодно умирало 60 337 человек, то в 1921 г. — 92809, из них во втором полугодии — 66928 (72%), то есть больше дореволюционного среднегодового показателя.[426] При беспрецедентно высокой смертности рождаемость резко понизилась: в 1921-1922 гг. она составляла в городах Уфимской губернии 30 человек на 1000 населения, а в сельской местности — 29, тогда как в мирное время она достигала соответственно 50 и 52 человека.
Слабость государственных служб и неординарный масштаб гуманитарной катастрофы отразились, помимо прочего, в неточности и разнобое цифр, которыми оперировали власти. Но какими бы количественными данными не пользовались властные структуры, в них запечатлены одни и те же тенденции — беспримерно высокие показатели смертности, преобладание в структуре смертности голодной смерти, снижение смертности с лета 1921 до середины зимы 1921-1922 гг, после чего она вновь стала усиливаться из-за перерастания хронического недоедания в жестокий голод, воздействие которого удалось несколько смягчить летом 1922 г. в связи с новым урожаем и налаживанием систематической помощи населению (табл. 32).
Врачи того времени, наблюдавшие ежедневно массовые смерти, четко различали смерть на почве голода (к ней относилась смерть от тифа, дизентерии и цинги, которые подстерегали ослабленный голодом организм) и смерть от голода, наступившую от длительного отсутствия пищи, в результате чего тело человека сначала отекало, а затем усыхало, превращаясь в скелет, обтянутый кожей. Второй вариант смерти — смерть от голода — господствовал в структуре смертности в Уфимской губернии на протяжении всего голодного года, уступив лишь дважды — в октябре 1921 и июне 1922 г. — смерти от голодных болезней. На Урале, особенно в южной его части, голод собрал обильный урожай.
Таблица 27. Население Урала в 1897-1916 гг.[427]
Таблица 28. Демографические показатели по Оханскому уезду в 1922 г.[428]
Таблица 29. Смертность на почве голода в Орском и Троицком уездах Оренбургской губернии в 1922 г.[429]
Из пунктирно намеченной динамики смертности на Урале становится очевидным, что регион, как и вся страна, был охвачен массовыми эпидемиями, которые, будто штормовые волны, свободно перекатывались через него, не встречая препятствий на своем пути и унося все новые жертвы. В 1917-1922 гг. в России от эпидемических заболеваний умерло порядка 3 млн. человек — столько же, сколько на полях сражений беспощадной гражданской войны и в полтора раза больше, чем в Первой мировой войне,[430] при анализе последствий которой специалисты по гигиене питания — свидетели российской трагедии — приходили к самым печальным выводам:
«Колоссальные размеры бедствий, причиненных войной народному здравию и санитарному состоянию страны, не могут быть целиком учтены сейчас имеющимися данными. Тяжкие последствия катастрофы будут изживаться возрождающейся страной еще в течении десятков лет».[431]
К периоду революции и гражданской войны, «военного коммунизма» и начала НЭПа, которые рассматривались очевидцами как естественное продолжение и следствие мировой бойни, приведенное замечание приложимо тем более: эпидемии, для которых Россия и до революции была родным домом, в период революционно-военных катаклизмов превратились в настоящее бедствие. Невиданный размах этого сложного социально-биологического явления в охваченной революцией стране объясняется резким ухудшением условий существования, дававших зеленый свет механизмам передачи заразных болезней. Основные пути их распространения — водный, пищевой и контактно-бытовой — оказались открытыми для массовых вспышек многих заболеваний. Разрушение и без того несовершенных систем водопровода и канализации, ухудшение бактериологических показателей воды; санитарная культура низших слоев населения, брошенных войной и революцией в хаотичный миграционный процесс; катастрофическое ухудшение материального положения, получившее выражение в изменении характера питания и снижении количества потребляемых витаминов, неблагоприятном эмоциональном фоне и высокой концентрации стрессовых ситуаций, топливном кризисе и разрушении жилищного фонда, нехватке одежды и обуви (что повышало шансы перегрева или переохлаждения) [432] — все эти условия, каждое из которых способствовало развитию эпидемических процессов, перемешались в революционной России в гремучую смесь, то и дело взрывавшуюся мощными вспышками заболеваний.
Таблица 30. Причины смертности в Орском уезде в первой половине 1922 г.
Таблица 31. Рождаемость и смертность в Уфимской губернии в 1921-1922 г.
Таблица 32. Причины смертности в Уфимской губернии в июле 1921 – июне 1922 г.
Благоприятная стартовая площадка для массовых эпидемий на Урале была подготовлена санитарным состоянием городов еще до революции. В Вятке, где человеческие нечистоты при 50-тысячном населении накануне революции составляли в день 180 бочек (5400 ведер), а помои и кухонные отбросы — 1847 бочек, городской ассенизационный обоз состоял всего из 50 бочек и едва ли мог вывезти 1/10 отбросов. Преобладающая часть нечистот оставалась в городе, пропитывая почву. Вследствие подпора почвенных вод многие выгребные и поглощающие колодцы в сырое время года отдавали нечистоты обратно. Именно места с высоким стоянием почвенных вод в Вятке были отмечены заболеваниями тифом и дизентерией.[433] Аналогичной была ситуация в столице Пермской губернии, жители которой традиционно страдали от отсутствия современных канализации и водопровода. Из Уфы до начала Первой мировой войны вывозилась лишь 1/14 часть нечистот. Остальное поглощалось почвой, уходило в колодцы, реки, испарялось. Центр города, в связи с сокращением коммунальных средств, уже в 1916 г. очищался на 25% хуже, чем в предыдущие годы.[434] В Оренбурге, где канализация была построена в 1917-1918 гг. и находилась в первые годы в удовлетворительном состоянии, большие проблемы создавало санитарное состояние водопровода — одного из старейших в России (1831 г.). Водоснабжение города осуществлялось без очистных сооружений, ассенизационный обоз до революции не удовлетворял потребности, вследствие чего Оренбург переживал грандиозные холерные и тифозные эпидемии. Смертность в городе в 1910 г. (40 человек на 1 тыс. жителей) почти на треть превышала соответствующий показатель Европейской России (31,4 человек) и почти в два раза — Германии (22,1 человек). Водозаборник находился в черте города, в месте попадания сточных и поверхностных вод одного из его районов — Форштадта — в р. Урал. Вода без отстоя и фильтрации попадала в город, вследствие чего прозрачность воды с апреля по ноябрь составляла от 0 до 15 см, приобретая весной, во время половодья, цвет жидкого кофе. В ней содержались илистые частицы, аммиак и азотистая кислота — продукты разложения органических веществ. Последние присутствовали в воде в количестве, обычном для сточных вод благоустроенных городов.