[472] Стремительный рост количества рабочих на Урале сопровождался усилением разнородности их социального состава за счет притока пришлых (в том числе эвакуированных из западных регионов) рабочих, военнопленных, женщин и подростков, усугубляя социальное напряжение в регионе. После войны и революции 1917 г. чужаки, которых на уральских заводах окрестили «военными трофеями», разбрелись по родным местам. На Урале остались коренные рабочие, намертво прикованные к заводам наличием имущества — дома и земельного участка.[473] Это повлекло за собой изменения настроения рабочих и облегчило ликвидацию советской власти на Урале. Правда, некоторые сдвиги в составе уральских рабочих, происшедшие в годы мировой войны, оказались необратимыми и проявлялись в последующее время все более явно. Так, в 1913 г. доля женщин и подростков до 18 лет на уральских заводах составляла всего 7%, в 1916 г. — 17%, а в 1921 уже доходила на ряде заводов до 30%.[474]
В целом же, в образе жизни рабочего Урала сохранялось полукрестьянское начало, доставлявшее властям немало хлопот. Как не без раздражения отмечалось в сводке Пермской губернской ЧК за второе полугодие 1919 г., «рабочий Пермской губернии не походит совсем на западного пролетария, это пришедший подработать крестьянин или же местный мелкий землевладелец. До коммунизма он еще не дорос, крепко держится за свое домообращенное[475] мизерное хозяйство...».[476]
В том же документе дана характеристика среднеуральского крестьянина, отражающая специфику земельных отношений в регионе: «Крестьянин Пермской губернии — не батрак, земли у него хватает и Советская власть ему дать еще не может, т.к. здесь помещичьего землевладения не было».
На Южном Урале до революции положение сельского населения было еще более благоприятным. В Оренбургской губернии из 6 млн. десятин пахотной земли 2/3 находилось в руках казачества. Доля крепких, «кулацких» хозяйств была почти вдвое выше, чем в Центральной России (20%): в среднем на двор приходилось 50 десятин, более 60% казачьих хозяйств владели наделами от 50 до 100 десятин, каждый 12-й двор располагал от 100 до 1000 десятин. Правда, засевалась далеко не вся земля: четвертая часть хозяйств засевала до 5 десятин, почти половина — до 15 десятин.[477]
Подрыв крестьянского хозяйства в годы революции и гражданской войны отразился на социальном составе сельского населения и проявился в нарастающем, особенно в 1920-1922 гг., обнищании крестьянства. Массовая бедность, как центральный признак доиндустриального общества, стала ощутимой явью, знаменуя, тем самым, архаизацию общественных отношений.
Так, в Челябинской губернии крестьянство и казачество оказались потерпевшей стороной в революции. Тем не менее, еще в 1920 г. материальное положение населения деревни и станицы, если судить по размеру обрабатываемых земельных участков, было довольно дифференцированным: примерно половина всех хозяйств (51,6%) засевало от 3 до 10 десятин земли. Беспосевных хозяйств было 8,7%, примерно пятая часть дворов использовала под посев от 10 до 30 и более десятин. В 1922 г. эта крепкая часть крестьянства практически исчезла. Количество хозяйств, использующих наемную силу, сократилось в пять раз, число наемных работников — в 10 раз. Доля беспосевных хозяйств выросла незначительно (до 12,2%), зато основной категорией стали дворы, засевающие до 3 десятин земли (72,4%), причем половина из них — менее десятины (табл. 40). Уральское бюро ЦК РКП(б) характеризовало основную тенденцию развития деревни как «уравнение» крестьянских хозяйств, которое «...произошло за счет сокращения середняцких и кулацких хозяйств. Процент последних (кулацких) остался очень незначителен. Большинство из них (кулацких) было доведено до уровня середняцкого хозяйства, а последние — бедняцкого. Увеличение количества беспосевных свидетельствует... о том, что часть бедняцких хозяйств окончательно экономически пала».[478]
Следствием разрушения экономики и обнищания населения стал рост удельного веса маргинальных слоев общества как в городе, так и в деревне. По далеко не полным сведениям областной биржи труда, на Урале в июне 1918 г., в период падения советской власти, насчитывалось 25 тыс. безработных, среди которых преобладали чернорабочие (40%), около трети были бывшими торговыми и конторскими служащими, 15% составляли квалифицированные рабочие.[479] В Челябинской губернии за август-октябрь 1919 г., сразу после возвращения большевиков, было зарегистрировано 6760 безработных, треть которых состояла из чернорабочих, четвертая часть — из конторских и иных служащих.[480] В 1922 г. контингент безработных в Вятской губернии в связи с сокращением штата государственных служащих и предприятий состоял в основном из чернорабочих и советских служащих.[481] В следующем году каждый одиннадцатый самодеятельный житель городов вятского Прикамья был безработным.[482]
Рост безработицы наблюдался повсеместно. В Челябинской губернии, например, в течении ноября-декабря 1921 г. отделом труда были зарегистрированы 21,5 тыс. безработных — жертв 50-процентного сокращения штатов. В эту цифру не вошло большое количество людей, разъехавшихся из городов губернии до регистрации. Из учтенных безработных к середине января 1922 г. удалось отправить на работу около 2/3, остальные были оставлены на произвол судьбы, и можно только предполагать их трагическую участь в условиях голодной катастрофы.[483] В апреле 1922 г. их количество увеличилось до 25-30 тыс. человек. В зимние месяцы 1921-1922 гг. на учете в Екатеринбургской губернии было 56 тыс. безработных, в Пермской — около 10 тыс., в Уфимской — около 5 тыс., в Оренбургской — 12 тыс. Параллельно с увольнениями государство пыталось централизованно перераспределить высвобождавшиеся рабочие руки, в том числе направить часть из них в Донбасс, однако стремления к выезду с голодного Урала на не менее голодную Украину безработные не проявляли.[484]
Одной из проблем, с которыми население и власти на Урале сталкивались, начиная с 1917 г., стало дезертирство из армии. Бегство из армии, уклонение от воинской службы, укрывательство дезертиров приобрели на Урале характер массового явления, которое поступательно нарастало с перемещением в регион фронта гражданской войны. Беглецы из армии, часто вооруженные, создавали группы от трех-пяти до нескольких сот и более человек, которые терроризировали местное население и делали небезопасным занятием передвижение по дорогам. Уральские леса кишели дезертирами, превращая Урал в регион, где каждая дорога имела своих разбойников (подробнее см. в главе 3.2). Города были переполнены нищенствующими крестьянами — беженцами из голодных мест. Нищие вереницами тянулись из селения в селение. Чудовищных масштабов достигла детская беспризорность: в декабре 1922 г. только в Башкирии их численность оценивалась в 75-100 тыс. человек.[485]
Расширение слоя выброшенных на обочину, «поравнение» деревни на предельно низком уровне жизни, вымывание «буржуазных» слоев в производственной и культурной сферах — все это обнаруживает за вынужденной «урбанизацией» региона архаизацию социальной жизни. Плоды начавшейся в поздней Российской империи модернизации увядали на глазах.
Необратимый распад общества задел как недавно обновленные, так и традиционные институты социализации. О том, что механизмы передачи опыта от одних групп к другим стали давать сбои, свидетельствует мрак, в который погрузились школьная система, учреждения внешкольного просвещения и церковная жизнь.
Материалы всеобщей переписи 1920 г. дают, казалось бы, основание для оптимистичной оценки прогресса школьного дела по сравнению с дореволюционным периодом. Так, в сельской местности Вятской губернии грамотность населения повысилась в 1912-1920 гг. с 23,5% до 30,9%, то есть более чем на четверть. Однако старые диспропорции в уровне грамотности мужчин и женщин сохранились: удельный вес грамотных среди мужской части населения был в четыре раза выше, чем среди женской (в 1912 г. соответственно 39,8% и 9,5%, в 1920 г. — 43,8% и 12,4%).[486]
О сохранении зияющих пробелов и очевидных диспропорциях системы образования свидетельствуют данные о состоянии грамотности в Пермской губернии в 1920 г. (табл. 41). Помимо серьезного разрыва в степени овладения грамотой мужским и женским населением заметен контраст между результатами школьного просвещения в городе и деревне — также одно из наследий старого режима. В городах, где школьная сеть была более разветвленной, меньшим был и отрыв уровня мужской грамотности от женской.[487] Бросается в глаза и разница между степенью распространенности элементарной образованности взрослого населения и детей школьного возраста. Обращает на себя внимание не только значительно больший удельный вес грамотных среди детей, но и выравнивание в распространенности начального образования у мальчиков и девочек, особенно в городах. И все же около половины детей в возрасте 8-15 лет оставались за пределами школьной системы, которая была не в состоянии осуществить большевистские проекты прыжка в общество всеобщей грамотности. И успехи, и названные диспропорции не следует ставить в заслугу советской власти, существовавшей на Урале, учитывая перерыв 1918-1919 гг., считанные месяцы. Состояние школьного дела можно с уверенностью отнести на счет структур народного образования последних лет существования монархии, через которые в губернии прошли десятки тысяч детей школьного возраста.