[520] В декабре 1922 г. губком РКП(б) разослал уездным и районным комитетам партии циркулярное письмо, в котором подводился печальный итог процессу распада школьной системы:
«Новая экономическая политика, выдвинувшая на первый план хозяйственный расчет, сильно ударила также по народному образованию. Это отразилось на резком сокращении школьной сети по губернии. В октябре 1921 года насчитывалось на государственном снабжении 1470 школ, а в них — 3455 школьных работников. В октябре же нынешнего года число таких школ по губернии сократилось до 159, т.е. более чем в 9 раз, а школьных работников — до 767 человек.
Всего детей школьного возраста по губернии насчитывается 325 230 человек. Между тем, в школах 1-й и 2-й ступени учатся всего 100 115 детей, из них на государственном снабжении находятся лишь 27 315. Кроме того, к 1-му января 1923 года, согласно плана наркомфина, весь педагогический состав школ 1-й ст[упени] и детских домов, а также сами эти детские учреждения и заведения целиком переходят на местные средства».[521]
Материальная и организационная база школы была подорвана. Летом 1922 г. в Челябинской губернии из 1044 школьных помещений осталось всего 336, остальные, лучшие здания, были отданы различным учреждениям. Не было и контроля за школами: должность инструктора, учрежденная осенью 1921 г. именно с этой целью, в середине учебного года была упразднена.
Строго говоря, системы образования в это время попросту не существовало. Между школами не было преемственности, параллельно существовали никак не связанные между собой школы-«трехлетки», «четырехлетки», «пятилетки», «семилетки» и «девятилетки», техникумы и подготовительные курсы. Школьная дисциплина отсутствовала, учителя бежали из школ, не имея возможности прожить на нищенское денежное вознаграждение. Челябинский отдел ГПУ обращал внимание на то, что «материальное положение школьной работы значительно хуже всех остальных спецов, поэтому действительные спецы при первой возможности уходят от педагогической работы; другие остаются пока в надежде на улучшение положения».[522]
Таким образом, школьная система на Урале в 1917-1922 гг. оказалась разваленной. Ее осколки были не в состоянии обеспечить сколько-нибудь приемлемое распространение образования и в лучшем случае приводили к «стабилизации неграмотности».
Одной из острых проблем, возникших в период революции и гражданской войны, стала социальная реабилитация осиротевших детей, количество которых в начале 20-х гг. в стране измерялось семизначными цифрами. Крайне актуальной оказалась она и на Урале, по которому безжалостно прокатилась всероссийская катастрофа. Количество детских домов и их обитателей по мере углубления трагического положения населения неуклонно росло. Так, в Пермской губернии в 1917 г. не было ни одного детского приюта, в 1918 г. их было 45, в 1919 г. — 75, в 1920 г. — 79. В 1921 г. их количество более чем удвоилось (175). Поступательно росла и численность помещенных в них детей: с 2 тыс. в 1918 г. до 7,8 тыс. в 1921 г.[523] Стремительно увеличивалось число детей, по каким-либо причинам потерявших родителей и помещенных в детские приемники в период голода 1921-1922 гг. Так, в Вятской губернии только за октябрь-ноябрь 1921 г. численность детских домов возросла со 147 до 176, а детей в них — с 7,3 тыс. до 10,9 тыс. [524]
Положение детей в приютах с самого начала существования этого института — зловещего спутника российской истории XX в. — в условиях отсутствия достаточных материальных средств и опытных кадров было ужасным. В мае 1918 г. работники расположенной в здании Вятской духовной семинарии детской трудовой колонии для эвакуированных из Петрограда детей на педагогическом заседании пытались разработать правила общежития для своих подопечных. Содержание этих правил отражает царивший в детской колонии хаос. Работники колонии, среди которых преобладали люди педагогически неподготовленные, признали свои упущения, но были бессильны навести порядок: «...мы распустили детей, но теперь вырабатываем правила общежития и наказания за детские преступления, а то не можем иначе справиться с детьми». Среди наказаний фигурировали такие, как «оставление без пищи» и «лишение удовольствий, изоляция, бойкот». Выработанные на педагогическом совете правила общежития позволяют составить впечатление о порядках в этом заведении. Среди них — требования, чтобы дети в помещениях «не устраивали клозетов», а если такое произойдет — чтобы «немедленно все вычищалось так же, как в клозетах»; чтобы дети «не мазали друг другу физиономии... калом», а если это случится, чтобы «немедленно обмывалась физиономия»; чтобы в заведении, где возраст детей доходил до 16 лет, «девочки не ходили вместе с мальчиками в баню». О соблюдении правил гигиены, таким образом, не могло быть и речи. В столовой, которая за месяц до этого, в момент принятия детей комиссией, «была безукоризненно чиста», царила антисанитария: «В настоящее время там невообразимая грязь: стол и скамьи покрыты толстым слоем грязи и пыли, которая от движения детей и взрослых носится в воздухе и затрудняет дыхание».[525]
По мере расширения сети учреждений для детей, оставшихся без опеки родителей, она оказывалась неуправляемой и бесконтрольной, превращаясь в очаг всевозможных злоупотреблений и нарушений. Следователь Челябинской губчека, обследовавший в ноябре-декабре 1920 г. приюты губернии, в докладе заведующему секретно-оперативным отделом описал их состояние в таких категориях, как «полный хаос», «полнейший беспорядок», «полнейший хаос и распущенность». Ревизия показала, что отдельные приюты не снабжались дровами и фуражом, не обеспечивались продуктами, посудой, одеждой, учебными пособиями и медицинской помощью.
Для отопления помещений шли на слом надворные постройки и заборы. Дети жили впроголодь, в то время как работники пользовались их продуктами. Среди воспитанников было много больных. Профессиональный уровень работников был недопустимо низок, а учителя отказывались выступать в качестве воспитателей, несмотря на угрозу обвинения в трудовом дезертирстве. В приюте на бывшем заводе Шмурло, который находился в самом ужасном положении из всех инспектируемых заведений, учительницы прямо заявили: «...работать не будем, хоть расстреливайте нас — не боимся». Приюты, расположенные в неприспособленных для обитания помещениях, находились в антисанитарном состоянии. По поводу одного из них следователь заметил, что «это был не дом, а просто гнилое подполье и грязный сарай». Постоянным спутником обитателей детских домов были паразиты, прежде всего вши, «которых в постелях полно, а от сырости даже масса червей». Лишь один из 35 обследованных приютов — дом ребенка в селе Закоуновка — находился, по мнению ревизора, в образцовом порядке. Еще три можно было признать исправными во всех отношениях, кроме медицинского обслуживания: ясли в Пукташкой волости, дома ребенка в Новочеркасской волости и Еткульской станице. Обследование позволяло прийти к категоричному выводу — «далее так быть не может».[526]
Не имея сил и средств для обеспечения оказавшихся на государственном попечении детей, власти, тем не менее, считали эту сферу монополией государства, крайне нетерпимо относясь к усилиям негосударственных структур организовать заботу о детях, которая, кстати говоря, могла быть гораздо более действенной. Очень выгодно от государственных детских приемников Челябинской губернии отличался приют в женском монастыре Челябинска, также обследованный ЧК в апреле 1920 г. Было признано, что «помещение для детей удовлетворительно, пища хорошая, одежды и обуви в достаточном количестве». Единственным недостатком, не зависящим от воли воспитывавших детей монахинь, было то, что девочек не обучали грамоте. Причина заключалась в том, что при вступлении советских войск в город монастырская школа была занята армейскими частями, а книги и ученические принадлежности были реквизированы. Тем не менее, ревизоры оказались непреклонными противниками сохранения приюта: «Такое воспитание в советской России комиссия считает недопустимым».[527]
Наследие гражданской войны и «военного коммунизма» — голодный кризис зимы 1921-1922 гг. — сделал содержание в детских домах невыносимым. Для большинства детей они оказывались недолгим последним пристанищем. В Троицком уездном доме матери и ребенка, например, за три осенних месяца 1921 г. умерло 200 детей при его вместимости 100 человек. В детских коммунах, садах, интернатах, домах матери и ребенка, по оценке информационной сводки губчека за первую половину ноября 1921 г., царила «полная бесхозяйственность, питание неудовлетворительно и несвоевременно, отсутствие одежды, засидевшийся и обжиревший обслуживающий персонал, отсутствие топлива, эпидемии, смертность, плюс ко всему хищения и обворовывание детей».[528]
Развитие внешкольных культурно-просветительских учреждений Урала в 1917-1922 гг. было отмечено противоречивыми тенденциями. С одной стороны, революция вызвала активизацию просветительской деятельности, особенно в 1917-1918 гг., вселяя в интеллигенцию надежду на скорый и беспрепятственный подъем культурного уровня населения. Культурническое движение начала революции в значительной мере могло опереться на положительные сдвиги в развитии просвещения в последние годы существования Российской империи. Так, в Вятской губернской публичной библиотеке количество постоянных читателей с 1912 по 1916 г. увеличилось почти в 3,5 раза — с 365 до 1216, число посетителей — с 6 до 8,2 тыс., выданных книг — с 16 до 42,4 тыс. томов.