«На собрании обнаружилась глубокая пропасть между пастырями и их духовными детьми. Пропасть эта так глубока, что стороны говорили на разных языках, совершенно не понимая друг друга. Собрались и беседовали не отцы и дети духовные, а враги, и враги непримиримые».[543]
Священники, по определению автора фельетона, «...обратились в рясофорных чиновников и приспешников самодержавия». В политическом задоре публицист предлагал им идти просвещать темные массы в крестьянские союзы. Большинство прихожан на собрании не поддержало своих пастырей, приняв резолюцию, ставившую священнослужителей в зависимость от общины. Согласно принятому решению, вновь назначаемые священники допускались к исполнению своих обязанностей только с согласия и одобрения прихода. Прежние священники могли быть приходом отвергнуты. Денежные средства церкви впредь можно было расходовать также только с разрешения прихода.
Идущая снизу стихийная реорганизация отношений церкви и прихожан самым неблагоприятным образом сказалась на составе, профессиональном уровне и авторитете пастырей. Летом 1917 г. на Среднем Урале отмечался факт массового перехода дьяконов в священники. Сделать это было несравненно легче, чем раньше: достаточно было договориться с общиной. В результате многие священники 1917 г. имели мирское образование, в том числе начальное, полученное в городских училищах. Прежние образованные иереи уходили на светские должности, в том числе шли в кооперативы и даже в рабочие. Жизнь священника старого образца в общине становилась невыносимой: в условиях верховенства прихода — одной из сублимаций революционного диктата толпы — говорить правду было трудно, так как риск потерять место в обстановке конкуренции новоиспеченных и готовых «продаться» подешевле и потакать приходу священников был очень велик.[544]
Одновременно в городской среде усиливалось давление учеников и родителей на школу с целью либерализации или вытеснения преподавания религии. В апреле 1917 г. по решению педагогического совета Тургеневской гимназии в Перми закон Божий мог преподаваться только факультативно — в виде бесед о вере и нравоучении без выставления оценок и сдачи экзаменов.
Во время Февральской революции симптомы массового стихийного богоборчества и равнодушия к авторитету церкви становились все более заметны. Многое говорит о том, что им в большей степени были заражены возвращавшиеся с войны солдаты. Показательно, что в мае 1917 г. прибывшие в отпуск в одну из волостей Котельнического уезда Вятской губернии солдаты, насильно переизбирая местный волостной комитет, выступали с речами в церкви, с амвона, по православным правилам недоступного для мирян.[545]
Придя к власти, большевики не встретили сколько-нибудь заметного сопротивления своим антицерковным мероприятиям в светской среде. Почва для репрессий против церкви была уже подготовлена, а церковная организация — беззащитна. В январе 1918 г. был принят декрет об отделении церкви от государства, после чего у нее сразу же было отобрано около 6 тыс. храмов и монастырей. Поднялась волна репрессий против духовенства. В Оренбургской епархии в течении 1918 г. пострадало не менее 60 священников, из которых 15 были убиты. Полторы сотни священников погибли от «красного» террора на территории Пермской и Екатеринбургской епархий. Как сообщала пермская «белая» печать, архиепископ Пермский и Кунгурский Андронник был заживо зарыт в землю, епископ Соликамский Феофан после истязаний и многократного погружения в воду — утоплен в Каме. В ходе «красного» террора, по подсчетам «белой» стороны, на Среднем Урале погибли 19 протоиереев, 41 священник, 5 дьяконов, 4 псаломщика, 36 лиц монашеского звания.[546]
В мае 1919 г. в саду Пермской духовной семинарии из земли были извлечены останки 26 человек, расстрелянных большевиками в 1918 г. Трупы принадлежали двум священникам и прихожанам, выступившим за год до этого с письменным протестом против реквизиций церковного имущества.[547]
Отношение к религиозным институтам на территориях антисоветских режимов контрастировало с большевистской политикой в отношении религии. В «белой» зоне Урала беспрепятственно функционировали православные храмы, мечети, костелы и синагоги. При антибольшевистских властях православное священство было неизменным участником официальных светских торжеств.
Смягчение политики советского государства по отношению к церкви в 1919 г. и стилизация христианства под ранний вариант социалистического учения не остановили разрушение церковной организации на территории большевистской России. Вместе с отступающей армией А.В. Колчака Урал покинули, опасаясь мести со стороны «красных», более 3 тыс. лояльных к режиму военной диктатуры православных священников и 500 мулл.
В 1920 г. советские власти, используя распространенную в годы гражданской войны практику глумления над мертвым противником, провели кампанию по вскрытию и «разоблачению» святых мощей. В сентябре она коснулась одного из самых знаменитых и старейших на Урале монастырей в Верхотурье. Его покровителем считался Симеон Праведный, останки которого были захоронены в монастыре 260 лет назад и являлись одной из величайших святынь восточной России. Поругание святыни имело явно провокационно-демонстративный характер и выполняло функцию пробы сил: оно было приурочено к празднику святого (25 сентября) и проведено накануне, когда крошечный уездный город в 3,5 тыс. человек, в котором на 60 жителей приходился один коммунист и шесть служителей церкви, уже был полон богомольцами со всего Урала. Вероятно, у советских властей не было больших опасений по поводу возможных эксцессов — прохладное отношение населения к церкви снижало риск столкновения до минимума.
Организаторы богоборческого спектакля не ошиблись. Враждебный настрой набившихся в собор людей быстро сменился самым банальным любопытством. Сначала намерение вынести раку с мощами для вскрытия было встречено криком, воем и возгласами «Антихристы!». Однако когда гроб был вскрыт и там, по сообщению советской печати, оказались кости нескольких человек — неполный скелет, череп подростка и нижняя челюсть взрослого человека — религиозное воодушевление улетучилось. В газетной статье, возможно, с некоторым смещением акцентов, эволюция эмоций толпы описывалась следующим образом:
«Масса с напряженным вниманием следила за процессом вскрытия, прося выше поднимать ту или иную сгнившую кость. [...]
Когда из гроба все было вытаскано на стол и гроб был поднят кверху и опрокинут, вся эта масса разразилась бурей аплодисментов по адресу недавних «Антихристов», посылая проклятья уже не им, а попам и монахам».[548]
Равнодушие к церкви со стороны населения, погруженного в горькую суету каждодневных материальных забот, к началу 20-х гг. зашло настолько далеко, что у властей не оставалось сомнений в возможности безнаказанно нанести православной церкви болезненный удар — приступить к массовому изъятию церковных ценностей. Юридическая основа под эту акцию была подведена еще январским (1918 г.) «Декретом об отделении церкви от государства и школы от церкви». Согласно этому распоряжению советской власти, церковь была лишена всего движимого и недвижимого имущества. К концу 1921 г. момент для демонстративных реквизиций церковного имущества настал. На этот раз объектом для экспроприации должны были стать фрагменты внутреннего убранства и предметы культа, изготовленные из драгоценных материалов. Несмотря на неоднократные предложения православных иерархов принять участие в сборе помощи для многомиллионного голодающего населения пораженных непогодой и вредителями регионов страны, церковь получила разрешение на это лишь в декабре 1921 г. и в весьма узких рамках.[549] Реальное сотрудничество с Помголом началось лишь в феврале 1922 г., после издания им специального положения. Тогда же была достигнута договоренность, что церкви будут отдавать драгоценности, не имеющие богослужебной ценности. Однако уже в марте 1922 г. В.И. Ленин посчитал, что плод созрел. В письме В.М. Молотову он заявил, что крестьянство не поддержит церковь в случае насилия над ней и либо примет сторону советской власти, либо не сможет занять ничьей стороны в условиях изматывающего голода.[550]
Кампания по изъятию церковных ценностей была организована весной 1922 г. и на Урале. В большинстве мест она прошла без эксцессов и даже при содействии духовенства. В Екатеринбурге, Оренбурге, Челябинске и других крупных городах Урала священнослужители помогали составлению описей и идентификации церковного имущества. По призыву мулл активно жертвовали в пользу голодающих мусульмане Южного Урала. Известны, однако, и случаи сопротивления государственной кампании и вызванных этим репрессий против местных церковных иерархов. Так, в мае 1922 г. за выжидательную позицию в вопросе об изъятии церковного имущества был арестован, с последующим препровождением в Москву, глава Челябинской епархии епископ Дионисий.[551] В июле того же года Башкирский революционный трибунал рассматривал дело 12 человек, обвиненных в агитации против изъятия церковных ценностей и в их сокрытии. Среди них были протоиерей Н.Ф. Орлов из Уфы, священник Я.П. Хлыстов из Стерлитамака, пятеро членов совета одной из Стерлитамакских церквей, два члена экспертной комиссии государственного музея, прихожане. Шестеро из них были приговорены к одному году лишения свободы (условно), остальные оправданы.[552]
Результаты реквизиций церковного имущества на Урале оказались довольно скромными. Начавшееся 29 апреля 1922 г. в Екатеринбургской губернии изъятие церковных ценностей к началу лета принесло государству 248 пудов серебра, из которых пятую часть (56 пудов) сдали в первые же дни акции 8 церквей Екатеринбурга. Из Кафедрального собора, помимо 8 пудов серебра, было извлечено много драгоценных камней.