[553] В Уфимской губернии в ходе реквизиции церковных ценностей было собрано 112,7 пудов серебра, 3 фунта золотых изделий, 110 бриллиантов, несколько изумрудов, сапфиров, рубинов, аметистов, золотых и серебряных монет. Исполнители этой акции не погнушались изъять из церквей около 15 фунтов медных монет и 8,7 пудов медных изделий.[554] В Оренбурге было изъято около 30 пудов серебра; золота и драгоценностей удалось собрать немного — они имелись только в Кафедральном соборе. В Челябинской губернии к 28 мая 1922 г. было собрано 44 ящика церковных ценностей весом более 125 пудов, а всего за антицерковную кампанию было реквизировано 135 пудов серебра, 14 золотников золота, 28 бриллиантов, 67 жемчугов, 78 алмазов.[555] На собранные таким образом средства в Челябинской губернии, в которой счет голодающим велся на сотни тысяч, можно было прокормить до нового урожая едва ли 10 тыс. человек.[556]
Всероссийская кампания по изъятию богатств церкви с экономической точки зрения себя не оправдала. Ее организаторы, с одной стороны, явно переоценили «сокровища», накопленные церковью на протяжении веков, рассчитывая получить несколько сотен миллионов рублей, в то время как церковь в ходе осуществления декрета об отделении от государства и в течение гражданской войны уже была обобрана. С другой, они не сделали поправку на вошедшую в плоть и кровь за пять лет революционной неразберихи привычку непосредственных исполнителей государственных реквизиционных акций класть значительную часть отобранного в собственный карман. Всего по стране удалось отнять у церкви 21 пуд золота и 23 тыс. пудов серебра. Драгоценных камней и жемчуга было собрано мало и в основном плохого качества. Значительная часть драгоценностей была расхищена самими чекистами, окрещенными в этой связи «ловцами жемчуга».[557]
Гораздо больше был политический выигрыш светской власти. В ходе акции насилия над церковью государству удалось дискредитировать идеологического конкурента и потенциального противника, возможность которого влиять на распространение среди населения альтернативной системы ценностей была серьезно подорвана.
Одним из продуктов разложения общества в России революционной поры стало ураганное развитие преступности.
Стремительные и малопонятные населению события, быстрое ухудшение уровня и качества ненадежной жизни, размывание привычных ориентиров и образцов поведения облегчали возможность и повышали целесообразность нарушения закона.
По сравнению с динамикой развития преступности в революционной России последние месяцы существования монархии кажутся временем тишины и спокойствия. В январе-феврале 1917 г. в Оренбурге, Уфе и Екатеринбурге было совершено соответственно 39, 37 и 35 преступлений, в Челябинске — 19, в Перми и Вятке — 5 и 3, причем в трех последних городах в феврале не отмечено ни одного преступления.[558] В структуре нарушений закона преобладали мелкие кражи. Тяжкие преступления — убийства и грабежи — были редким исключением.
После начала революции попрание закона стало массовым явлением. Этому содействовал сложный комплекс причин: слом государственного аппарата, развал судебной системы и ликвидация полиции, замененной непрофессиональной и малочисленной милицией; стихийная амнистия снизу, распахнувшая двери тюрем для всех преступников без разбора; обострение дефицита продукции массового спроса и рост цен на них; все более распространенное желание забыться с помощью вышедшего из-под контроля властей производства и потребления алкоголя; возвращение домой озлобленной солдатской массы, вынесшей с фронтов мировой войны опыт безнаказанного насилия, а заодно и оружие. В сентябре 1917 г. в Екатеринбурге было зафиксировано уже 75 преступлений — почти в четыре раза больше, чем в январе и в шесть раз больше, чем в феврале 1917 г. Среди них — 6 убийств, 3 уличных грабежа, 2 аферы и 64 кражи.[559] В октябре в неофициальной столице Среднего Урала ежедневно совершалось от 3 до 7 краж.
Среди задержанных или замеченных грабителей на улицах уральских городов преобладали люди в солдатских шинелях. В глухих уголках Урала бесчинства дезертиров приняли особенно большой размах. В Кушвинском заводе Екатеринбургского уезда летом - ранней осенью 1917 г. население было взволновано ежедневными наглыми, преимущественно тяжкими, преступлениями: «Не проходит ночи, чтобы не было грабежей и убийств. Дело дошло до того, что среди белого дня стали совершаться грабежи и убийства». Так, однажды днем была вырезана целая семья из пяти человек. В другой раз была убита старушка. Жители поселка были убеждены: причина роста насилия кроется в том, что «за лето Кушва наводнилась массой дезертиров, совершенно спокойно разгуливавших по заводу». При первом же удобном случае разъяренное население устроило над преступниками страшный самосуд.[560]
В сельской местности преступления сопровождали массовое пьянство, которое достигло небывалых размеров из-за развития крестьянского самогоноварения вследствие нежелания продавать государству хлеб по твердым ценам. В Оренбургской губернии, например, по наблюдению прессы, «алкоголизм как стремление к опьянению настолько овладел деревней, что там царит поголовное пьянство: из числа пьющих не исключаются ни старые, ни малые».[561] Вместе со злоупотреблением спиртным распространялись хулиганство, драки, азартные игры. Наибольшее распространение они получили осенью 1917 г., по окончании полевых работ, в сезон свадеб. Именно в это время участились драки, убийства и венерические заболевания от прибывающих солдат. Остановить безобразие было некому: государство утратило контроль над деревней. Кадровые перемены в местных правоохранительных органах привели к переносу общинного по своей природе принципа личных, неформальных отношений на контакты населения с представителями власти. Во всяком случае, именно так трактовалось корреспондентом то, что творилось в селе Китяк Малмыжского уезда Вятской губернии, населенном черемисами и вотяками, в начале ноября 1917 г.:
«Каждый дом к празднику "Кузьма-Демьян" уже наварил кумышки[562] по 2-3 ведра; варили на берегу, в банях, под сараями и вообще открыто, где только вздумается. [...] Пьянство началось 1-го ноября и уже пятый день пьют беспросыпно: мужики, бабы, девки, старики и даже юные дети, зев,[563] хулиганство, драки, кражи и прочие преступления никогда так не были часты, как ныне, по той причине, что прежде, даже во время революции, не давали так свободно варить кумышку. Старожилы утверждают, что подобного пьянства, безобразий и преступлений в Китяке никогда не бывало. Вся причина в том, что волостной комиссар и конный милиционер, два брата — местные черемисы».[564]
Надежной статистики о развитии преступности на Урале во время революции и гражданской войны обнаружить не удалось и вряд ли удастся. Распад правоохранительных органов и частые смены власти, каждая из которых была слишком недолговечна и слаба, чтобы бороться с нарушениями закона, не позволяют статистически точно реконструировать динамику преступности, но дают основания предположить, что этот период создавал наиболее благоприятные возможности половить рыбку в мутной воде. Об этом косвенно свидетельствует и уровень преступности сразу же после прекращения боевых действий на Урале, оставивших тяжкое наследие и в этой сфере. Только в Челябинске с 10 августа по 1 сентября 1919 г. было совершено 167 преступлений — в десятки раз больше, чем в дореволюционное время. В сентябре в городе и уезде было зарегистрировано 492 преступления, в первой половине октября — уже 497, во второй половине — 611. Во второй половине ноября 1919 г. количество мелких преступлений в Челябинской губернии составляло 767.[565] Разгулу преступности содействовала слабость правоохранительных служб. Состав милиции не соответствовал ее задачам. Руководство местной милиции признавало, что поскольку в Челябинске после его занятия Красной армией «...милиция организовывалась спешно, то в милиционеры попало несколько лиц из бывшей царской полиции и колчаковской милиции, а также и неграмотные и вообще элементы, не соответствующие своему назначению».[566]
В 1920 г. уровень преступности, судя по милицейской статистике, стабилизировался и был ниже, чем в предыдущем. В Челябинской губернии уголовным розыском было зарегистрировано около 5 тыс. преступлений (из них 62% — кражи), в том числе половина из них — в Челябинске.[567] Раскрыто было чуть более половины преступлений. Впрочем, статистика преступности явно неполна. Силы милиции были слишком слабы, чтобы хотя бы иметь более или менее полную картину криминальной активности. В 1921 г. в различных уездах губернии один милиционер приходился на территорию от 104 до 227 кв. км с населением от 916 до 2000 человек.[568]
Аналогичным было состояние преступности и на Среднем Урале. С 1 апреля по 31 декабря 1920 г. Екатеринбургская губернская милиция зарегистрировала 10,2 тыс. преступлений, из которых 90% было раскрыто. Первое место среди видов нарушения закона занимали кражи (около 30%), за которыми с большим отрывом следовали незаконное изготовление алкоголя и спекуляция (по 12%). В том же году Екатеринбургский губернский уголовный розыск зафиксировал 8,6 тыс. преступлений, в том числе 5,2 тыс. краж. Раскрываемость достигала 50%. Каждые два из пяти преступлений совершались в Екатеринбурге и его уезде.