— Кто виноват в этом? — кричали они. — Старшина! Сменим старшину! Нам не нужно тех людей, которые не знают того, что делают! Зачем он расписался, что доставит овес, кого он спросил?» [617]
Более распространенным способом избежать государственных поставок, с которым власти тщетно боролись, являлось тайное изготовление и незаконная продажа алкогольных напитков. Так, в Уржумском уезде, по мнению очевидцев, с началом войны и введением сухого закона «...как будто деревня протрезвилась, но ненадолго»:
«Благодаря изобилию сахара, скоро начали варить домашним способом пьяное вино, брагу. Брага имела крепость до двадцати-тридцати градусов и любители ее одурманивали себя ею, как казенным вином. Для того, чтобы брага получилась крепче, в состав ее клали хмелю, дрожжей, изюму, мятных лепешек, гвоздики, сахару, ханжи, и проч. и проч. Когда же на покупку сахара ввели карточки, бражковарение прекратилось. Кажется, что настала пора тихой, трезвенной жизни.
Но ведь всякий знает, что хлеб всему голова, что хлеб ныне есть, а, следовательно, почему бы из хлеба не сварить кумышки (кумышка — водка домашнего производства).
Понаделали трубок медных, жестяных, и даже прибрали дула от старых ружей, все это приспособили так, что стали получать перегонное вино домашнего производства. Вино это имеет крепость выше сорока градусов, и спрос на него большой, так что курильщики не успевают его курить. Из одного пуда ржаной муки получается одно ведро вина, которое продается за двенадцать руб.»[618]
Эта практика была на Урале распространена повсеместно, включая Оренбуржье, населенное законопослушным казачеством. Бывали случаи, когда изготовление самогона осуществлялось под контролем и даже по указанию местных представителей власти: в поселке Изобильном Оренбургской губернии, например, поселковый атаман Г. Шмелев и волостной писарь В. Неклюдов при распределении прибывшего из Оренбурга в начале января 1917 г. сахара, вместо 1,25 фунта выдавали только по 1 фунту, а остальное раздали кисловарам в обмен на две четверти кислушки с каждого.[619]
Акцизный чиновник К.Н. Теплоухов, по долгу службы занятый борьбой с самогоноварением в Челябинском уезде, в феврале 1917 г., за несколько дней до революции, записал в своем дневнике:
«Случайно получил в товарной конторе любопытное сведение: за прошлый год в с. Куртамыш отправлено 900 пуд[ов] хмеля — он идет в небольшом количестве на бражку и на дрожжи для самогонки.
Сколько же изготовлялось самогонки!!» [620]
Было бы, однако, большим упрощением полагать, что деревня накануне революции лишь веселилась да роскошествовала. Крестьянские будни были полны тягот и проблем. Выполнение государственных поставок хлеба по твердым ценам, особенно в не очень урожайном 1916 г., значило для крестьян работать себе в убыток. Например, в селе Ратовка Оренбургского уезда вспашка одной десятины стоила 20 р., бороньба с севом — 20 р., возка и уборка — 20 р., молотьба — 8 р., аренда земли — 45 р. Таким образом, себестоимость хлеба, собранного с десятины, составляла 113 р. Между тем, в 1916 г. с десятины был снят урожай всего около 50 пудов. Это означало, что при продаже хлеба государству по казенной цене 2 р. 29 к. крестьянин выручал с десятины всего 1,5 р. Неудивительно, что в условиях инфляции селяне по мере сил сопротивлялись твердым ценам на хлеб: в феврале 1917 г. аршин самого простого сукна стоил 10 р., ситца — 70 к. Фунт конфет, популярность которых при нехватке сахара росла, до войны стоил 30 к., в феврале 1917 г. — 2,5 р. — дороже, чем пуд хлеба по твердым ценам. Поэтому крестьяне предпочитали не вывозить муку на базар, а продавать перекупщикам по 3-4 р. [621]
Небогатый урожай 1916 г. вызвал дефицит высококачественной муки не только в городе, но и в деревне. Мучной кризис начал ощущаться зимой 1916-1917 гг. В селе Вольно-Сухарево Уфимского уезда из-за отсутствия крупчатки в январе 1917 г. просфоры для церковного ритуала изготовляли из простой пшеничной муки.[622]
Остро ощущался недостаток продуктов питания, не производимых деревней, прежде всего — сахара. В январе в Вятскую губернскую кассу мелкого кредита все чаще стали обращаться крестьяне с просьбой отпустить 5-10 фунтов сахара на свадьбу. Просители были вооружены удостоверениями волостных правлений о предстоящем бракосочетании. Однако их усилия были тщетны — просьбы встречались отказом, так как касса не торговала в розницу.[623]
Жизнь обитателей города и деревни становилась все сложнее, будущее — проблематичнее. Спокойное течение будней становилось иллюзией, за которой прятались все более ощутимые проблемы.
В обстановке глухого недовольства ненадежностью существования слухи о революции в Петрограде вызвали в провинции радостное возбуждение. Напряженное ожидание перемен к лучшему разрядилось всеобщим вздохом облегчения по поводу того, что неизбежно должно было произойти и случилось словно бы само собой, без усилий со стороны населения:
«...для огромной русской провинции не было, собственно, революции, а было нечто более величественное, в мире человеческом еще небывалое, было явление свободы.
Можно сказать, "явочным порядком" пришла в провинцию свобода».[624]
Реакция губернских властей на новости о переменах в столице была пассивной и более чем вялой. В Вятку тревожные слухи были завезены частными приезжими еще 25 февраля, но первое официальное сообщение в печати, восторженно встреченное горожанами, было опубликовано лишь 4 марта. Никакого сопротивления со стороны местной администрации ликвидация монархии не встретила. В условиях затянувшейся неудачной войны, неустойчивости жизни и глухого ропота подданных перемены были желательны и могли означать поворот к лучшему. Главным условием для плодотворных изменений казалось сохранение порядка. На следующий день после первого сообщения о смене власти в Петрограде вятский губернатор Н.А. Руднев в приказе №41, ссылаясь на манифест Михаила Александровича от 3 марта, сообщил, что монархия, строго говоря, не ликвидирована и император, отрекшийся от престола, примет власть только по воле народа, выраженной через Учредительное собрание. До тех пор население и государственные учреждения призывались к беспрекословному подчинению Временному правительству: «Ввиду изложенного предлагаю всем чинам подведомственных мне правительственных учреждений губернии подчиняться Временному правительству и безусловно выполнять все его требования и распоряжения».[625]
Сохранение спокойствия и поддержание порядка воспринимались в качестве главной задачи и новой властью, сменившей явочным порядком старую администрацию. Одновременно с распространением приказа уже утратившего власть губернатора 8 марта новоиспеченный Исполнительный комитет по охране г. Вятки выступил с требованием сохранения порядка и уплаты налогов, призвал не поддаваться провокационным слухам и пригрозил «самыми крайними строгими мерами» за бражковарение, продажу или бесплатный отпуск браги.[626]
Жители Перми, открыв местный официоз от 1 марта 1917 г., могли прочесть на вложенном в него отдельном оттиске составленное высокопарным слогом объявление вице-губернатора:
«Ввиду переживаемых событий призываю население сохранять полный порядок и спокойствие, особенно необходимые в годину тяжелых испытаний, когда требуется все силы родины обратить для работы на оборону государства.
Предупреждаю, что изданные Главноначальствующим для жителей Пермской губернии обязательные постановления о воспрещении сборищ и сходов, а также о воспрещении распространения слухов, возбуждающих общественную тревогу, остаются в силе и виновные в неисполнении этих постановлений будут подвергаться строжайшему административному взысканию, а всякие незаконные сборища и уличные сходки допустимы не будут.
За Губернатора, Вице-Губернатор, Уполномоченный по чрезвычайной охране Лыщинский-Троекуров 1 марта 1917 г.»[627]
В течении первой декады марта сведения о революции распространились по губернским и уездным центрам Урала. Оживленная реакция публики на эту новость диссонировала с бесцветностью позиции местных официальных сфер. Состояние радостного ожидания охватило горожан. Все было неясно, но возбуждало светлые надежды. Смятенное настроение публики на Урале, куда столичные газеты в январе-феврале приходили нерегулярно и с задержкой на два-три дня из-за небывалых снежных заносов и опоздания поездов, ярко запечатлено в редакционном обращении «Оренбургской жизни» за 3 марта:
«Город полон слухов. Редакция осаждается... Трезвонит телефон беспрерывно... Все вопросы:
— Что случилось? Новое министерство? Временное правительство? Правда ли?
Наш ответ один:
— С утра 1 марта мы не имеем никаких телеграмм, даже сообщений из штаба Верховного главнокомандующего, ничего, кроме частных сведений...»
В головах людей причудливо смешались радостное возбуждение и смутное сомнение, фаталистические настроения и чувство сопричастности происходящему:
«Мы в Оренбурге сегодня, как на необитаемом острове. Масса слухов... Что-то где-то произошло, очень важное, произошло то, чего жаждет вся мыслящая Россия, что приведет нас к победе над врагом, но верно ли это? Быть может, утка, сплетня, провокация? Телефон молчит, как загадочный сфинкс... Говорят, телеграммы есть, но их не выдают адресатам. Все возможно... Кто-то о че