По мере преодоления многочисленных сомнений постепенно вырисовывались общие контуры замысла. Центральную тему, которой посвящена предлагаемая книга, коротко можно обозначить следующим образом: роль «маленького человека» в грандиозных исторических событиях. Первоначально мне казалось, что эта проблема может быть описана в рамках теории тоталитаризма: в годы невероятных бедствий условия автономного существования человека и ощущение относительной безопасности были разрушены настолько, что люди оказались нейтрализованной и беззащитной массой, достаточно покорной, чтобы в будущих грандиозных экспериментах по строительству «социализма» не учитывать ее интересы. Однако эта схема вскоре оказалась недостаточной. При работе с источниками возникало убеждение, что население не являлось статистом и наблюдателем великой драмы, а усиленно вырабатывало технику, методы и формы — иногда едва различимые, иногда очевидные — приспособления к резко и постоянно меняющимся условиям жизни. Реконструкция стратегии выживания населения в экстремальных условиях гуманитарной катастрофы составила, таким образом, цель данного исследования.[49]
Движение к поставленной цели возможно, на мой взгляд, через ответы на следующие вопросы. Во-первых, каковы были масштабы постигшей регион катастрофы? Во-вторых, как выглядели трагические события 1917—1922 гг. с точки зрения «обычного» человека? И, в-третьих, как население осмысливало и перерабатывало пережитое, как оно реагировало на происходящее?
Ответы на поставленные вопросы требуют поочередной смены исследовательской перспективы. Необходимо прежде всего взглянуть на происходившее в 1917-1922 гг. «со стороны», через количественные данные, отражающие динамику политической и хозяйственной жизни, демографических процессов и трансформацию институтов социализации. Затем следует попытаться посмотреть на протекание жизни «снизу», глазами «обывателя», чтобы возможно более пластично проникнуть в мир его повседневных забот, надежд и страхов. Потребность в таком подходе диктуется тем, что, как подсказывает опыт, явления, увиденные и пережитые «снизу», существенно отличаются от эффекта, желаемого и ожидаемого «наверху», на уровне партийных и государственных инстанций. Первые два угла зрения должны обеспечить возможность обратиться к третьей перспективе — взгляду «изнутри» с целью выявления мотивов выработки и техники реализации определенных образцов поведения. При этом обнаруживается, что техника выживания была чрезвычайно многообразна — от вступления в партийные ряды и устройства в государственные организации (включая армию, ведущую боевые действия!) до массовых форм вооруженного сопротивления и индивидуальной уголовно наказуемой деятельности.[50]
Последовательная смена ракурсов исследования определила его трехчастную структуру. В первой части сконцентрированы сюжеты, касающиеся событийной канвы политической истории, количественно выраженной динамики экономических и социальных процессов. Представленный здесь материал по большей части известен исследователям. Однако рассматривается он в одном аспекте — с точки зрения воздействия на жизнь «простого» человека.
Вторая часть посвящена реконструкции событий и процессов, непосредственно пережитых населением. Основные сюжетные линии сгруппированы вокруг революционных событий 1917 г., коллизий гражданской войны, «военного коммунизма» и перехода к НЭПу — в том виде, в каком их увидело и испытало городское и сельское население. Другими словами, основное внимание обращено не на военные действия и борьбу между «красными» и «белыми», а на повседневную жизнь, радости и горести «обывателя».
В третьей части прежде всего выявляются основные формы и формулы интерпретации населением происходивших событий. «Идеологическое» (в широком смысле слова) обоснование окружающего и оправдание своих действий является одной из жизненно важных основ человеческого существования. В переломные же эпохи, когда дезориентация в стремительно меняющихся обстоятельствах обходится особенно дорого, поиск смысла происходящего может рассматриваться как составная часть стратегии выживания. Кроме того, в этой части представлен обширный спектр моделей поведения и путей приспособления во имя выживания — как законных и поощряемых властями, так и нелегальных и преследуемых. Наконец, анализируется радикально понизившаяся на протяжении нескольких лет культура потребления — условие и следствие вживания в новые обстоятельства: привычки питания и потребность в предметах первой необходимости и массового спроса, стандарт жилищных условий и запросы в сфере услуг и отдыха.
Итак, в самом общем виде концепция выглядит следующим образом. В условиях невиданной катастрофы, обрушившейся на население (и усугубленной его реакцией), происхождение и социальная принадлежность человека, несмотря на провозглашенную в России непримиримую классовую борьбу, не оказывали столь мощного воздействия на повседневное существование, как всеобщее оскудение и разорение. Шла не только тотальная примитивизация, «архаизация», «рурализация»,[51] или «окрестьянивание» внешних условий жизни, но и стремительное массовое обновление опыта и понижение ожиданий под воздействием так называемых «ключевых переживаний»,[52] связанных с кризисом и травмами периода революции и гражданской войны. Факты свидетельствуют в пользу того, что в этих условиях многие специфические групповые модели поведения все в большей мере вытеснялись простейшими, индивидуально, реже — коллективно разыгрываемыми импровизациями на тему физического выживания. Такая трактовка мотивов поведения была очевидна для современников:
«Кто тогда думал, скажите, пожалуйста, о чем-либо, кроме спасения жизни? Заботы о самом необходимом, то есть об элементарной безопасности от набегов Чека и о том, чтобы не умереть с голоду, поглощали всю психику. Не оставалось ровно ничего для борьбы».[53]
Однако борьба за кусок хлеба и сохранение жизни — мотив слишком приземленный, если не циничный. Видимо, именно так воспринимали его и победители, и побежденные. Российская интеллигенция, которая идеологически «обслуживала» обе стороны, много потрудилась в деле вытеснения подобной интерпретации, нисколько не соответствовавшей идеализированному образу «народа». В этой связи правомерно рассматривать последующие, в том числе историографические, попытки «героизации» и романтизации революции и гражданской войны как сублимированное вытеснение прошедшего и совершенно прозаического кошмара.
Большинство людей жило в те трагические годы растительной жизнью и приспосабливалось, как могло. Это не должно, однако, являться поводом высокомерно отвернуться от них. «Маленький человек» своей незаметной и будничной жизнью и взаимодействием с такими же, как он, безымянными и сирыми, существенно видоизменял то, что самонадеянно проектировали и пытались осуществить «герои» большой политики:
«Облик и социальное поведение обывателя — более надежная визитная карточка революции, чем социально-психологический портрет ее активного ядра. Если второй (портрет революционера) позволяет понять, как, с чего и почему началась революция, то первый (облик обывателя) без утайки подскажет нам, чем она неизбежно закончится. Ибо парадигма, реальное соотношение и исход противоборства интересов в рамках консервативной части взбаламученных революционных масс — та сила, которая по мере своего "оседания", возвращения к традиционному укладу жизни, способна опустить на грешную землю любые горделивые замыслы и головокружительные начинания революционных радикалов...».[54]
Сами по себе поведенческие коды «простого» человека, равно как и их изменение под воздействием нового опыта, влияют, видимо, не только на исход, но и на сам процесс протекания «великих» исторических событий.[55] «Обыватель» в годы гражданской войны в конце концов отворачивался от всех сменявших друг друга, именно по этой причине, режимов, — ни один из них не мог обеспечить ему желанную безопасность и стабильность. Победить мог лишь тот, кому удалось бы «пересидеть» противника и остаться у власти к моменту, когда у населения не осталось бы сил ни поддерживать, ни сопротивляться. Окончательная «победа» в этом смысле была одержана большевиками в 1922 г., когда измученное голодом и вымиравшее население перестало бороться против продналога, казавшегося едва ли лучше разверстки. Накопленный населением опыт выживания в экстремальных условиях оказался актуальным и впоследствии. Не только большевистские замыслы социалистического строительства, но и выработанная в революционную пору система ценностей, техника приспособления и жизненные стандарты оказали (и, видимо, продолжают оказывать) существенное влияние на дальнейшую историю России.
Поскольку раньше мне не приходилось целенаправленно работать с материалами по истории революции, гражданской войны и первых лет советской власти, проблема создания источниковой базы исследования являлась центральной и весьма непростой. Предварительный просмотр научной литературы создавал впечатление фрагментарности и скудости источников, так как положение населения, условия его быта, настроения упоминались лаконично и скупо. Это впечатление соответствовало широко распространенному мнению, согласно которому при безбрежном обилии источников, повествующих о жизни людей в советское время, существует острый дефицит подобных документов за годы рождения Советской России.[56] Последующая работа в архивах и хранилищах периодики показала, однако, что это представление относительно. С ним можно согласиться только в том случае, если полагать, во-первых, что реконструкция повседневной жизни «маленького человека» возможна только на основе словесно оформленной, вербальной информации; во-вторых, что такого рода сведения сосредоточены исключительно в документах личного происхождения — письмах, воспоминаниях и дневниках «простых» людей, характеризующих ситуацию «снизу»; в-третьих, что таких источников, запечатлевших «голос народа», сохранилось слишком мало, чтобы уверенно говорить о надежности получаемых на их базе знаний.