и, собираются идти на деревню.
Убедительно просим принять срочные меры к водворению порядка, к сбору похищенного. Ведь Россия голодает, помирает, а здесь дикая пьяная пляска идет».[768]
Пьяные эксцессы в селах Уфимской губернии продолжались и в декабре. Башкирское национальное правительство А.З. Валидова, не имея денег на строительство государственного аппарата, решило поправить финансовые дела, захватив водочный завод Самакина в Усерганском кантоне и продав продукцию русским. В воспоминаниях А.З. Валидова этот эпизод истории борьбы башкир за свою независимость описан довольно ярко:
«Не только из окрестных, но даже из оренбургских казацких сел примчались люди с чайниками, бутылками, ведрами, бочками. Продавали дешево. Заработали около полумиллиона рублей. Разослали деньги по кантонам для зарплаты служащим. Не обошлось без происшествий. Русские пили, пока не падали, прямо на заводе. Некоторые, отбросив стаканы, прикладывались прямо к кранам в бочках. Один забрался на огромную бочку, но, поскольку был пьян, свалился в нее и захлебнулся. Башкирские солдаты никому не сказали об этом, боясь, что тогда не продадут водку из этой бочки; они вытащили и похоронили русского пьяницу».[769]
В декабре в селе Кургаза Уфимской губернии был разорен хутор Шотта. Крестьяне из села Карагай угнали 90 быков, 18 лошадей, увезли сено, солому, машины.[770] В принадлежащих Крестьянскому поземельному банку имениях Челябинского уезда в ноябре шло варварское истребление леса:
«...лес, даже молодняк усиленно вырубается; то же, что не успевают вырубить, сжигают. Крестьяне и башкиры выходят в лес партиями от 5 до 20 человек. Уговоры и разъяснения не помогают. Лесная администрация запугана до последней возможности».[771]
Во второй половине декабря «свободные граждане»-крестьяне разгромили имение Левина около Марьевки Оренбургского уезда и вывезли все, включая пианино, которое поместили в одной из крестьянских изб.[772]
В конце декабря начальник 9-го участка Оренбургской уездной милиции докладывал уездному комиссару:
«...грабежи и захваты по означенному участку все более усиливаются. Все селения и хутора разграблены до основания, между населением развиваются распри, крупные села нападают на мелкие, односельцы делятся на две партии и друг друга грабят и убивают».[773]
Всякая попытка стражей порядка остановить бесчинства встречалась угрозами самосуда и ареста. Задержать подстрекателей к грабежам не было никакой возможности. К началу 1918 г. южноуральская деревня «представляла из себя настоящее взбаламученное море».[774]
Подхлестываемый винными парами азарт погромов и дележа государственного и частного имущества в городе и деревне, варварские расправы со всеми, кто вставал на пути громил, и неспособность властей пресечь пьяный разгул свидетельствуют о том, что в уральской провинции стихийно и стремительно, но при этом подспудно, подобно торфяному пожару, без всяких объявлений о намерениях и без формирования армий и создания фронтов, разгоралась гражданская война.
Осенью 1917 - весной 1918 гг. население уральских городов все более страдало от запустения городского хозяйства и неустроенности быта. Все ветшало и приходило в негодность. О поддержании должного санитарного состояния никто не заботился. Элементарный уют канул в прошлое. В Оренбурге, который и до революции не славился образцовой чистотой, в сентябре 1917 г. мясные лавки на Конно-Сенной площади и пространство вокруг них находились в антисанитарном состоянии: «...сор не убирается, повсюду разбросаны мясные обрезки,
части внутренних органов, кучи костей, которые загнивают и издают зловоние».[775] После прихода большевиков к власти коммунальное хозяйство поступательно деградировало. В начале декабря Челябинск из-за поломки электростанции на несколько дней погрузился во тьму. Горожане боялись выходить на улицы города, опасаясь не только грабителей, но и бродячих собак, которые с весны 1917 г. бегали по улицам стаями до 15 особей, а к началу зимы одичали настолько, что стали бросаться на людей.[776] В Екатеринбурге в конце года жители жаловались на отвратительное состояние тротуаров,[777] которые и в Челябинске к февралю 1918 г. стали непригодны для хождения:
«За всю зиму все, за малым исключением, наши домовладельцы ни разу не озаботились очистить с тротуаров снег и сколоть лед, вследствие чего тротуары имеют вид хорошо устроенного катка, на котором пешеход и выделывает всевозможные пируэты. Теперь городская управа, организовав артели из безработных, решила привести в порядок все тротуары за счет домовладельцев».[778]
В Вятке, где и до революции население испытывало большие неудобства от отсутствия канализации и недостаточной очистки города от мусора и нечистот, к концу весны 1918 г. дворы ряда общественных учреждений были покрыты мусором и грязью, а выгребные ямы частных домов и коммунальных зданий доверху были забиты экскрементной гущей. Позади столовой Калиновского, как показал санитарный осмотр 1 июня 1918 г., «помойная яма на дворе переполнена и вследствие неплотности обруба нечистоты вытекают из нее, распространяясь по двору».[779]
Зимой-весной 1918 г., в первое полугодие после прихода большевиков к власти, городское население России впервые испытало то, чего так боялось на протяжении всего 1917 г. — голод. Поиск продуктов питания стал смыслом существования «маленького человека», составил все содержание будней. По меткому выражению современницы, пережившей эти месяцы в Петрограде, «слова "хлеб", "продукты" чередуются в разговоре, как слово "пан" у поляков».[780]
На Урале голод в городах был смягчен отдаленностью от центров власти и близостью хлебородных местностей и не был столь острым, как в Центральной России. Но и уральские горожане столкнулись с продовольственными трудностями, в сравнении с которыми продуктовые неудобства годовой давности могли показаться сладким сновидением.
В Вятке в первую неделю после известия о свержении Временного правительства фунт хлеба в вольной продаже ежедневно дорожал на 3-5 к., достигнув цены 65-70 к. Молоко подорожало на 1,5 р. за четверть и для многих стало недоступным, цена масла повысилась до 5,5 р. за фунт, десяток яиц стоил 2,2 р., кочан капусты — 55-60 к., цена пуда картофеля достигла 5,6 р. При среднем месячном окладе служащих и рабочих в 120-125 р. такая дороговизна обрекала большую часть горожан на полуголодное существование. Качество фруктов было ниже всякой критики, что в условиях начавшего развиваться тифа заставило городского врача Н.М. Пинегина, совместно с помощником начальника 1-й городской дружины и понятыми осмотреть фруктовые лавки. В трех лавках было обнаружено около шести пудов гнилых яблок и груш, которые были облиты керосином и сожжены.[781] В конце ноября жителям Вятки было объявлено, что из-за критического состояния железнодорожного транспорта ликвидировать задолженность по нормированному распределению сахара за июнь-сентябрь 1917 г. не представлялось возможным. Октябрьскую норму пообещали зачислить в счет ноябрьской выдачи. С 1 декабря были установлены твердые цены на ржаную муку в размере 35 к. за фунт, ржаного хлеба — 36 к., которые, как и раньше, не соблюдались.
В конце января 1918 г., по заявлению официального печатного органа Вятского Совета рабочих и солдатских депутатов, из продуктов питания и товаров первой необходимости губерния испытывала недостаток только в мануфактуре,[782] однако весной продовольственный кризис достиг небывалой остроты. Фунт черного хлеба продавался уже по 1-1,5 р., десяток яиц — по 4,5 р. Молока на базаре было мало. Крестьяне предпочитали продавать его на улице, опасаясь, что на рынке покупатели в давке разобьют четвертные бутылки, которые было официально рекомендовано продавать не дороже 3,5 p.[783] Хлебные «хвосты» образовывались теперь с 4-5 часов утра — за три-четыре часа до открытия лавок, чтобы получить хлебный паек, сократившийся до 0,5 фунта в день на человека. Президиум Вятского исполкома в конце марта обратился с воззванием к беженцам из центральных губерний:
«Не останавливайтесь в Вятке. Вятка перегружена как эвакуированными частями, так и беженцами. Продовольствия не хватит на всех прибывших. Со дня настоящего объявления продовольственное бюро не будет выдавать карточки лицам, хотя бы и прописавшимся в штабе красной гвардии».[784]
Снабженческий кризис особенно больно ударил по детям: из-за недоступности молока среди них развивались болезни, маленькие дети должны были вставать в 3-4 часа ночи, чтобы занять очередь за хлебом. Голодные дети вятской трудовой колонии собирали милостыню.[785]
Взрослое население было поглощено заботами о поисках продуктов питания. Интерес ко всему, непосредственно не связанному с ними, угас. Орган Вятского комитета РСДРП жаловался на политическое равнодушие местных рабочих:
«Среди рабочих фабрики Долгушина царствует ужасная апатия и совершенно безразличное отношение ко всякой организованной работе. Рабочие не интересуются ни делами фабрики, ни работой потребительского об[щест]ва...; в библиотеке бывают редко, книги из библиотеки почти не берут. Чтобы удержать рабочих на собрании, приходится запирать ворота...».