Читатель вправе возмутиться: где же здесь история? Где революция? Где великие события? Где взятие власти Советами и выборы в Учредительное собрание, укрепление советской власти и борьба с контрреволюцией? При знакомстве с материалами, позволяющими реконструировать революцию из перспективы «маленького человека», создается впечатление, что большинство «великих» событий 1917 г. прошло мимо простых людей, другими словами, не казалось им великими. Горизонт «обычного» горожанина заполняли будничные проблемы борьбы за существование, атрофируя интерес ко всему, что не было напрямую связано с поисками пропитания, заставляя оценивать различные явления с точки зрения продовольственной конъюнктуры. Возникает ощущение, что с этой позиции поздняя осень 1917 - весна 1918 гг. для обывателя были временем значительно более серым и невыразительным, чем предшествовавшие месяцы. Тягостные заботы о куске хлеба в предвкушении грядущего голода отодвигали на задний план, нейтрализовали всякую общественную ангажированность. Выборы в уездные земства в октябре 1917 г. прошли, в отличие от летних выборов в городские думы, без всякого подъема. В Златоусте, например, участие в них приняло лишь 3,7 тыс. человек из 26 тыс. избирателей.[835] Ни объявление дня созыва Учредительного собрания национальным праздником (Уфа), ни проведение выборов в него под патетическим лозунгом «Ни одного голоса на выборах в Учредительное собрание большевикам, этим злейшим врагам Родины и революции!» (Вятка) [836] не было в состоянии превратить выборы в праздник или вызвать порыв политической активности в городах.
Даже война между Оренбургским войсковым правительством и красногвардейскими частями, вызывая определенные тревоги, все же не произвела большого впечатления. Настроение в Челябинске во время наступления «красных» на Оренбург в начале января 1918 г. передает газетная зарисовка гуляющей по Уфимской улице под назойливые крики мальчишек — «Вот папиросы: двадцать штук, деревянный мундштук!» — публики: «Между отрывочными фразами о вчерашнем концерте и завтрашнем маскараде, между разговором об удавшемся или неудавшемся праздничном пироге, раздаются отрывисто и с досадою выговариваемые слова: "Троицк, казаки, Полетаево, большевики"...».[837]
Для деревни большинство политических решений и событий всероссийского звучания были слишком далекой и чужой материей, чтобы вызвать адекватную реакцию. Обсуждение вопроса о выборах в Учредительное собрание в селе Михайловском Уржумского уезда, вероятно, несколько шаржированное пером репортера, тем не менее, достаточно точно передает беспомощность крестьян перед задачей сделать осознанный выбор. В ожидании членов управы крестьяне, созванные для разъяснения вопросов, связанных с Учредительным собранием, перекидывались репликами о том, за кого голосовать. Крестьяне — читатели уржумской «Крестьянской газеты» склонялись к поддержке эсеровского списка. Вернувшийся с фронта солдат поддержал список №4 (Трудовой народно-социалистической партии). Дальнейшее обсуждение приняло неожиданный оборот:
«— А от какой партии был этот список? — спрашивают солдатика его односельчане.
— А кто его знает, — отвечает смущенный солдатик. — Сказано только, что номер четыре будет пользительнее.
— Ну нет, господа, уж если класть, так это номер 7-й или 11-й, — заявляет Вавило рыжий, — потому, сколько я замечал, на эти №№ выпадает, потому это самые счастливые»256.[838] В деревне шла поляризация политических симпатий, готовя благодатную почву для ожесточенной гражданской войны. По наблюдению корреспондента Ф. Вдовина, который в начале 1918 г. 16 дней ездил по Златоустовскому уезду для подготовки репортажа на тему «Настроения деревни», там после возвращения солдат-фронтовиков началась «большевизация». Деревня раскололась на два лагеря: солдаты и молодежь выступали за реализацию декрета о земле, «старики с учителями и попами» выступали против.[839]
Наживая все больше негативного опыта общения с внешним миром, деревня угрюмо замыкалась в себе, пропуская всю доходящую до нее информацию через заветную идею земельного раздела. Характерные зарисовки сельских настроений осени 1917 - весны 1918 г. оставил в своих мемуарах крупный уфимский землевладелец и общественный деятель, член кадетской партии с 13-летним стажем князь В.А. Кугушев. В ноябре 1917 г. он, разъясняя крестьянам большевистский декрет о земле, пытался убедить их создать трудовую коммуну на основе его имения. Однако доводы в пользу сохранения хорошо налаженного хозяйства на крестьян не подействовали. Идея коммуны провалилась, чему немало способствовали зажигательные речи юного эсера — сына местного лавочника. Когда спустя полгода, в апреле 1918 г., В.А. Кугушев вернулся из Самары в родное имение, «барин», которого с крестьянами связывали многолетние добрые отношения, был воспринят как лишняя фигура и главное препятствие на пути черного передела. В воспоминаниях В.А. Кугушева описан, видимо, один из наиболее гуманных способов крестьянского решения «помещичьего вопроса»:
«Поехал в имение, где начиналось разбазаривание и разорение. Остановился в квартире управляющего... Узнаю, что хозяйство разрушается; распоряжается всем предвок Пудеич, полубатрак, полукрестьянин, принесший с фронта хорошо заученные революционные фразы, смелый, энергичный, слабохарактерный и пьющий. Ярый и не вполне бескорыстный противник коммуны, он тайно ведет агитацию против меня; мое присутствие стесняет и связывает его; он требует моего отъезда "по добру". Я отказываюсь: "пусть сход постановит". Село беспрерывно митингует, во главе фронтовики. Жду, не зовут. Иду в село на почту. Из окна высунулась голова Пудеича: "Лександрыч, приходи на сход". Прихожу; среди гробового молчания протискиваюсь сквозь плотно заполнившую избу толпу к столу. Сажусь. За мной протискивается Пудеич, становится и, обращаясь к присутствующим, произносит громовую, трафаретную речь о кровопийцах, эксплуататорах-помещиках, грабивших, оскорблявших и унижавших крестьян, и о том, что их нужно стереть с лица земли.
Беру слово, соглашаюсь, что все это верно, но недоумеваю, какое это имеет отношение ко мне, который никогда, ни одного из них не оскорбил словом, который живет личным заработком, не пользуется доходами имения и преимуществами положения лично для себя; напомнив недавние тюрьму и ссылку и т.д. Смотрю на замолкшую аудиторию и не могу уловить ни одного сочувственного взора. Возмущаюсь, повышаю голос, говорю, что требование Пудеича о моем изгнании оскорбительное и незаслуженное хулиганство. Никакого сочувствия, молчат и не смотрят в глаза. Пудеич формирует предложение: "выехать Лександрычу из имения в 24 часа, кто согласен, на месте, кто наспроть, подымай руку". Ни одной поднятой руки, ни одного обращенного на меня взора. "Дать две лошади и две коровы по выбору и домашние вещи". Глубоко взволнованный, встаю, кланяюсь: "Прощайте, завтра уеду..." Расступившись, пропустили, ни слова, ни звука, несколько молчаливых сочувственных, незаметных рукопожатий в задних рядах...».[840]
Большее впечатление, чем выборы в Учредительное собрание и его роспуск или боевые действия на Южном Урале, вызвали большевистские санкции против церкви в начале 1918 г. В Перми в качестве меры по отделению церкви от государства при юридическом отделе исполкома 6 марта был открыт отдел записи браков, рождений и смертей. Население было оповещено, что оно должно зарегистрироваться, так как метрики церковного причта утратили законную силу. Церковный обряд венчания мог отныне осуществляться только после регистрации брака, бракоразводные дела решались народным судьей, а не духовной консисторией.[841] Если это нововведение не вызвало лихорадочного возбуждения, то отделение школы от церкви привело к скандальным эксцессам. В апреле в Шадринске был организован крестный ход и митинг в Преображенском соборе против запрещения преподавания закона Божия в школах. Родители решили не пускать детей в школы, а учителей содержать во время перерывов в занятиях за свой счет. В селе Щучье Оренбургской губернии, напротив, было решено, что «поп» в школе учит «контрреволюции». Обучение закону Божию не было отменено, но передано от священника учительнице народного училища.[842]
Еще большую напряженность вызвали реквизиционные мероприятия большевистской власти по отношению к церкви. Когда в марте 1918 г. в Вятке под советские учреждения было реквизировано помещение духовной консистории, представители приходских советов и духовенства создали комиссию по охране церквей и церковного имущества с полномочиями заявлять протесты по реквизициям. Комиссии, по ее сообщению 20 марта, удалось договориться с Вятским Советом о недопустимости реквизиций без ведома Совета и комитета по охране церквей.[843] В Котельниче во исполнение большевистского декрета уездный исполком распорядился составить описи церковного имущества и изъять золотые и платиновые предметы весом более 13 золотников. Эта мера вызвала волнения среди крестьян. В селе Покровском жители 12 мая избили солдата, предложившего добровольно отдать церковные ценности, крича, что «они по копейке собирали на священные сосуды». На следующий день представитель исполкома вынужден был покинуть бурливший возмущением Казаковский волостной сход, чтобы не рисковать собственной жизнью. В селе Молотниково 14 мая оратор не успел ретироваться. Толпа убила его, раздробив ему череп. В самом Котельниче прихожане Николаевской городской церкви отказались отдать церковные ценности и избили прибывшего для их изъятия солдата. Паства разошлась лишь тогда, когда исполком выслал к церкви солдат с пулеметом.