Взятие чехословаками власти в Челябинске произошло удивительно гладко, бескровно, без драматичных эксцессов. Из перспективы очевидцев этот «переворот» выглядел лишенным малейшего героического флера. В записках бывшего акцизного чиновника К.Н. Теплоухова, который в момент чехословацкого «мятежа» служил в доживавшем, милостью местных властей, последние дни Челябинском военно-промышленном комитете, это событие приобрело ироничное звучание:
«27-го мая я пришел в К[омит]ет раньше обыкновенного, почти никого еще не было. "Знаете новость?" — спрашивает швейцар Григорий. "У нас теперь главные — чехи!"— "Как так?" — "Сегодня ночью чехи пришли в казармы, выгнали, кто там был — стали хозяевами!"
Начали собираться... Новость уже облетела город; всем хотелось поделиться своими сведениями, узнать новые.
Выяснилось, как произошел "переворот" — оказалось очень просто...
Ночью к казармам пришло несколько десятков чехов с винтовками; стража у орудий у казарм безмятежно спала, — ночь была теплая... Чехи разбудили стражу: "Вытряхивайтесь, товарищи! Ваше время отошло!", — те благоразумно ретировались. Чехи вошли в казармы, — то же самое, — исчезли и те. Выстрелов никто не слышал.
Новые правители узнали о "мятеже" еще ночью, и к утру все бесследно исчезли — точно провалились сквозь землю. Чехи их не преследовали и не искали, но некоторых потом поймали казаки в поселках и доставили в город».[855]
Весь инцидент в Челябинске в мае 1918 г. прошел по сценарию его величества случая. Однако именно он, задрапированный большевистским руководством, а затем и историографией в подозрительно гладко отутюженное одеяние коварного антисоветского заговора, заранее спланированного Антантой, получил статус официального начала гражданской войны в России. Очевидная случайность превратилась в шанс избавиться от большевизма. Для его противников Чехословацкий корпус — фактически единственная организованная и независимая сила на пребывавших в хаотическом состоянии центральных и восточных территориях страны — оказался неожиданной козырной картой. Появилась возможность свести счеты за месяцы пережитых унижений и страха. Так воспринималось происходящее не только охваченными воодушевлением сознательными и организующимися противниками Советов и большевиков, но и стихийно возникающей обывательской толпой. Очевидец челябинских событий оставил живую зарисовку настроений на улицах города 28 мая:
«...почти ежеминутно среди разбитой на группы толпы слышались резкие возгласы: тов[арищ] чех — арестуйте вот этого или того, это большевик, или темные личности, рассыпавшиеся в толпе, разными подходами заводят спор, и если втянувшийся противник начал резко возражать, то сейчас ему кричат — ты большевик! Тов[арищ] чех, возьмите и арестуйте его, ну! и уводят всех...».[856]
Негаданное появление новой силы совпало с неутоленной жаждой отмщения реальным или мнимым обидчикам. Чехословацкий корпус против своей воли оказался вовлеченным в российскую трагедию невиданного масштаба.
Значительная часть уральского населения восприняла известие о чехословацком выступлении со вздохом облегчения. Корреспондент «Уральского хозяйства» — екатеринбургского ежедневника, который и при большевиках находился в откровенной оппозиции режиму и не стеснялся в выражениях при характеристике новых порядков, — подводя итог пережитому периоду, писал:
«То, что должно было произойти, чего мы все так трепетно ждали, свершается:
— Большевизм падает. [...]
Все мы перестрадали, все мы пережили достаточно всяких ужасов, унижений, грабежей, насилий, у всех у нас сердце точит червь отвращения к житейским "порядкам", установившимся "рабоче-крестьянским правительством"».[857]
Однако не только представители бывшего «просвещенного общества» приветствовали изгнание большевиков. Уральское крестьянство и оренбургское казачество, поднимавшие повстанческое движение с весны 1918 г., летом словно бы обрели второе дыхание. Бессудные расправы с партийными и советскими работниками приобрели столь широкий размах, что антибольшевистские власти вынуждены были протестовать против самочинных репрессивных акций снизу.[858]
Через полгода после установления на Урале «диктатуры пролетариата» против нее выступили уральские рабочие. О шаткости позиций Советов, которые оказались лишенными в регионе всякой поддержки населения, свидетельствует направленное в Москву описание ситуации на Среднем Урале в начале лета 1918 г.:
«На целом ряде заводов свергнута Советская власть. Рабочие массы, спровоцированные белогвардейцами, в особенности меньшевиками и правыми эсерами, озлобленные ухудшением продовольствия и раздраженные неумелой постановкой разрешения целого ряда вопросов, связанных с национализацией всей уральской промышленности, подняли форменное восстание против Советов.
Особенно резко выступают фронтовики, заявляющие, что они раньше всего пошлют на борьбу с чехословаками откупившуюся буржуазию, потом красноармейцев и в конце пойдут сами.
Верхне-Нейвинские рабочие в количестве 500 человек ведут уже более 18 часов форменный бой с советскими войсками. В их руках пулеметы и даже бомбомет. Руководит ими опытная военная рука. В самом городе Екатеринбурге рабочие Верхне-Исетского завода на многочисленном митинге не давали говорить представителям Советской власти и заявляли, что с чехословаками у них никакой вражды нет.
Красноармейские части пока стоят на стороне Советской власти, но настроение их непрочное. В активных действиях против контрреволюционеров принимают участие только интернациональные роты и партийные дружины большевиков и левых эсеров...».[859]
Озлобление населения, уставшего от хаоса советского властвования, открыто прорвавшееся в начале лета 1918 г. благодаря чехословацкому «мятежу», способствовало легкому падению большевистского режима на многих территориях Урала. Для жителей региона начинался период новых испытаний.
Особенностью повседневной жизни на Урале в течение года, начиная с лета 1918 г., стала неизвестная до того времени незащищенность личной безопасности человека. В условиях смены режимов, непосредственной близости зоны боевых действий, введения военного положения и связанных с этим ужесточением контроля над гражданским населением и интенсификацией репрессивных мер по отношению к действительным и потенциальным врагам резко возрос риск человеческому существованию. Выходя утром из дома на службу или поиски пищи, люди не были уверены, вернутся ли обратно.
Некоторым опытом обитания в гуще военных операций и прифронтовом режиме к началу лета 1918 г. на Урале обладало лишь население южной окраины региона — территории Оренбургского казачьего войска, руководство которого отказалось признать советскую власть. Бежавший из большевистского плена в Оренбурге во время наступления на город казаков в ночь с 3 на 4 апреля 1918 г. лидер башкирских автономистов А.З. Валидов так описал свои впечатления об обстановке в городе:
«Вокруг свистели пули. Одна пробила мне одежду. Стреляли со всех сторон. Некоторые дома горели. На улицах валялись трупы. Я шел, лавируя между ними».[860]
Вскоре после второго прихода к власти в Оренбурге в начале июля 1918 г. атамана А.И. Дутова одна из местных газет с обертонами самобичевания подвела итог изменениям человеческого поведения под воздействием ситуации повышенной опасности:
«Ужасы жизни превратили нас в эгоистов, изо дня в день и из часа в час ожидавших над собою грубого насилия и кровавой расправы.
При таких условиях, большинство перестало интересоваться чем бы то ни было, кроме собственной драгоценной жизни и ее поддержания, и готово было броситься и к большевикам, и к черной сотне, лишь бы гарантировать себе спасение и насущный хлеб».[861]
Более дифференцированную картину пережитого оренбуржцами в январе-июне 1918 г. представил стихотворный фельетон «Этапы», опубликованный через две недели после триумфального возвращения А.И. Дутова. В нем каждый из месяцев тягостного полугодия был сопряжен с новым опытом. Январь был наполнен репрессиями:
«Появились комиссары,
Трепещи же, человек!
Шашку, китель, шаровары
Во дворе зарыл я в снег».
Февраль 1918 г. сопровождался наложением на имущие слои населения непомерных контрибуций, а в марте большевистский террор, по впечатлениям автора, еще более усилился:
«В марте глубже всяк зарылся,
Только выгляни — каюк.
А язык наш превратился
В настоящий "волапюк".
Там Совдепы, Совнаркомы,
И Викжель, и Викжедор,
Совнархозы, Исполкомы
И тому подобный вздор».
В апреле в связи с возобновлением под самым Оренбургом военных действий прекратилась железнодорожная связь с Самарой. Обыватели боялись выставлять рамы и выходить из дома дальше крыльца. В мае началась осада города казаками, каждый день слышались ружейная стрельба и грохот пушек. Июнь прошел для горожан в парализующем страхе: предвидя возможный уход, власти усилили репрессии в отношении населения, осуществляя ежедневные расстрелы:
«Лишь одна в ходу игрушка —
Будь ты прав или не прав, —
Всюду "мушка", только "мушка",
Кроме "мушки" — нет забав».[862]
Однако и в обстановке осадного положения будни шли своим чередом. Один из участников Уфимской боевой организации народного вооружения, направленной на оборону Оренбурга, описал городскую жизнь поздней весной и в начале лета 1918 г. следующим образом: