Не легче было и при «белых». По воспоминаниям С. Шапурина, 10-11 июня карательный отряд арестовал на станции Вязовая 48 железнодорожных рабочих. В ночь с 12 на 13 июня 10 из них были казнены. Последующее вскрытие могил показало, что они были «замучены зверским образом»: на их трупах были обнаружены следы сабельных ударов, переломы, штыковые и огнестрельные раны, следы ударов прикладами. Часто расправы обрушивались на случайных людей, не причастных к революционной деятельности. Так, в Сатке был убит рабочий В.Т. Алаторцев, исполнявший при советской власти должность судьи. В свое время он разбирал дело торговца тухлой рыбой, наложив на него штраф. По доносу обиженного ответчика он был расстрелян чешской разведкой.[875]
Печально могло окончиться появление на улицах города в нетрезвом виде. Некто С.М. Кизленко, содержавшийся в уфимской тюрьме, направил 27 сентября 1918 г. прошение в Уфимскую губернскую следственно-юридическую комиссию. Его малограмотное послание, точно воспроизводящее недоумение «маленького человека» по поводу происходящего, передается без исправлений:
«я был пьян 20-го августа и арестован препровожден в комендантское и отправлен был на другой день в арестный дом и было сказано, что на 3-й день — самое позже я буду свободен, но я уже — слава Богу месяц сижу и не знаю за что меня так долго держат не допросу, не суда, и даже неизвестно, где мое дело. [В] контрразведке ничего нету, комендант ничего не отвечает на поданное заявление».[876]
Любой горожанин мог серьезно пострадать и без всякой вины, став жертвой дурного настроения представителя новой гражданской или военной власти. Так, 2 ноября 1918 г. в одну из кофеен Уфы зашел неизвестный господин в штатском платье и потребовал стакан кофе. Прислуга попросила оплатить заказ мелочью, так как в кассе разменной монеты не было.[877] Посетитель стал в повышенных тонах требовать подать ему кофе, заявив, что он «ничего не признает». Один из служащих кофейни, некто Лукин, попросил нервного гостя вести себя приличнее и подтвердил невозможность разменять предложенную неизвестным «керенку». Последний удалился в возбужденном состоянии, пригрозив Лукину расправой. И действительно, час спустя он вернулся в офицерской форме в сопровождении пяти солдат и приказал арестовать перепуганного служащего. Несчастного усадили в коляску, увезли к вокзалу, и, завязав глаза, отвели в товарный вагон, где велели раздеться. Лукину «всыпали» 20 «горячих» и отняли у него около 700 р. [878]
Наибольшие притеснения терпела уфимская деревня, принявшая активное участие в разделе помещичьей собственности, обильной в этой губернии. Воспоминания В.А. Кугушева, изгнанного крестьянами из своего имения в апреле 1918 г., отражают драматизм ситуации, в которой через два месяца оказалось сельское население:
«Июнь 1918 г. Уфа. Комуч. Самара, как и Уфа, в руках чехов. Приезжаю в Уфу, узнаю, что один из предводителей дворянства собрал отряд помещичьих сынков и направил в карательную экспедицию, начав с моего бывшего имения, в контору вызывали «зачинщиков» и подвергали истязаниям. Первая жертва — Пудеич и эсер — сын лавочника. Пороли, допрашивали, угрожали расстрелами; обрушились главным образом на фронтовиков; пострадали многие, совершенно чуждые политической активности. Иду к ставленникам Комуча, правителям-эсерам; спрашиваю, что все это означает? Возмущаюсь. В ответ конфузливо, бессильно разводят руками. Еду в имение, останавливаюсь в квартирке бывшего управляющего, состоящего в курсе всех деревенских событий. Деревня подавлена, запугана, недоумевает, шепчется, озирается. Недели две надо было употребить на то, чтобы убедить, что я не причастен к расправе».[879]
Ситуация в Уфимской губернии усугублялась тем, что русские крестьяне, наряду с «красным» и «белым» произволом, в полной мере испытали последствия подспудно копившейся в течение многих лет неприязни со стороны башкирского населения. Уфимские газеты, отнюдь не симпатизировавшие большевикам, неоднократно отмечали, что «под видом розыска большевиков иногда творятся такие вещи, которые ничего общего не имеют с этой целью». Так, в русскую деревню Муратовка Уфимского уезда в ноябре 1918 г. нагрянули с обыском 150 вооруженных винтовками башкир из окрестных сел:
«Башкиры, входя в дом, перевертывали его буквально вверх дном. Открывали сундуки и все то, что бросалось им в глаза, забирали с собой. Некоторые из них не брезговали такими ценностями, как варежки и старые рукавицы. Протестующим угрожали расстрелом и избиением. Для вида арестовали 6 молодых парней, отцы которых в свое время были в неприязненных отношениях с башкирами. Обыски прекратились только тогда, когда со ст[анции] Кропачево стал подходить к деревне чешский отряд. Башкиры отошли в свои деревни. Бросившиеся за ними в погоню чехи были обстреляны башкирами. Завязалась перестрелка, во время которой оказалось несколько человек башкир ранеными. Таким образом среди бела дня был совершен огромный грабеж мирной русской деревни Муратовки».[880]
Прибывшая на следующий день комиссия оценила нанесенный жителям ущерб в 9 тыс. р., который, по мнению корреспондента, реально был в два-три раза выше.
Беды сыпались на сельского жителя со всех сторон, подтверждая простонародное наблюдение, что крестьянскую голову «все галки клюют». Деревне досаждали отряды совершенно неизвестной окраски, совершавшие набеги на села. В ночь на 3 ноября 1918 г. в поселок Кишки Уфимского уезда прибыл подобный отряд из 60 всадников. Они потребовали бесплатно предоставить 30 пудов овса, три воза сена и резаного барана. Затем очередь дошла до лошади, владельца которой за сопротивление избили кнутом. Аппетиты незваных гостей распалялись все больше. У старика-селянина потребовали водку. Не получив ее, вымогатели ударили его по голове. Наконец, были затребованы «девки». Отряд возглавляли два офицера на тройке лошадей. Один из них, видимо, начальник отряда, лаконично прокомментировал действия своих подчиненных: «Умру так умру, но погуляю». Протокол собрания Кишкинского общества, состоявшегося по этому поводу, содержит жалобу, лейтмотивом проходящую через аналогичные заявления крестьян:
«...отряды, забирая провизию, скот, не представляют документов, кто они, не выдают квитанций. Население крайне раздражено и просит помощи».[881]
Настроение деревни после смены власти отражает помещенное в том же номере газеты литературно обработанное повествование уфимского крестьянина, поделившегося своими впечатлениями с прибывшими в сельскую местность организаторами крестьянских братств:
«Покой был, согласие... Большевиков не было, хотя и совет устроили... делали по-своему. Все ждали, когда комиссарам карочун будет... Потом дождались. Около нашего села бой был. Прогнали тех... Вошли наши... того арестовали, того выпороли, а двоих расстреляли... Шепнул лавочник офицеру: "большевик, мол". И... готово... Задумались мы: кто к нам пришел? Что-то не похоже на друзей... И пошла распря... А тут слышим: один говорит, что большевики лучше, другой... Что ты поделаешь — разладились совсем. Новобранцев спросили — нейдут. Платежи никто не вносит...»
Не желая идти добровольцами в «народную» армию, крестьяне приводили веский аргумент:
«Солдаты, — говорили они, — что ни день, то становятся хуже и хуже. Приезжая в деревню, они пьянствуют, пьют самогонку и пьяные устраивают всевозможные безобразия. А иные просто-напросто изображают из себя каких-то начальников и издеваются над своим же братом крестьянином...»
Падение Советов на Среднем Урале также сопровождалось эскалацией насилия и со стороны тех, кто терял власть, и со стороны тех, кто ее приобретал. В начале июля 1918 г. чекистские наблюдения о положении населения на территории Уральского военного округа свидетельствовали о волне произвола со стороны отступавших «красных» войск:
«В прифронтовой полосе никакой политической работы не ведется. Население живет в страшной темноте, питается ложными слухами и страшно запугано грабительскими наклонностями некоторых красноармейских частей. Все это сильно восстанавливает крестьян против Советской власти.
В селении Белокаташ и некоторых других крестьяне, вооруженные топорами и вилами, выступали против наших отрядов. В то же время население относится весьма сочувственно, даже восторженно к чехословакам. Необходимы строжайшие и решительные меры против грабежей, чинимых нашими войсками».[882]
Убийство в июле 1918 г., накануне падения большевистской власти на Среднем Урале, членов царской семьи в Екатеринбурге и под Алапаевском на фоне массовых репрессивных бесчинств лета 1918 г. выглядит лишь как один из эпизодов, наиболее известный благодаря неординарному статусу его жертв. Не менее страшная судьба была уготована в те месяцы тысячам безвестных обитателей Урала и других регионов страны.
Приход к власти в Екатеринбурге Временного областного правительства Урала резко обострил ненадежность жизни. Бывший надворный советник, инженер-технолог Н. Баландин, попав в сумятице первых дней после свержения советской власти в екатеринбургскую комендатуру по подозрению в симпатиях к большевизму, обратился с заявлением на имя председателя нового правительства:
«...в Екатеринбурге творится что-то кошмарное, ужасное, производятся массовые аресты якобы существующих большевиков по единичным доносам каждого, даже малолетнего... для иллюстрации... приведу краткое описание нескольких арестованных, содержащихся при коменданте города: безграмотная старуха 60 л[ет], на которую донесено, что она сказала "старый порядок был лучше", слепой от рождения музыкант и настройщик, обвиняемый в секретарстве у большевиков по доносу двух мальчишек; бельгийский подданный, арестованный за какую-то неисправность в документах; офицер, бежавший от большевиков с частью своего эскадрона; я, инженер, прослуживший 20 лет на государственной службе, затем, после двухлетнего заведования снарядным заводом в Златоусте, выгнанный оттуда большевиками... арестованный на почве сведения личных счетов».