Шли недели, а волна необоснованных, хаотичных арестов не спадала. В начале сентября 1918 г. Центральное областное бюро профсоюзов Урала вынуждено было обратиться по этому поводу к властям:
«...второй месяц граждане не могут избавиться от кошмара бесчисленных арестов, самосуда и расстрела без суда и следствия. Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму, заполнены почти все здания в большинстве невинно арестованными. Аресты, обыски и безответственная, бесконтрольная расправа с мирным населением Екатеринбурга и заводов Урала производятся как в Екатеринбурге, так и по заводам различными организациями и лицами, неизвестно какими выборными организациями уполномоченными.
Арестовывают все, кому не лень, как-то: военный контроль, комендатура, городские районные следственные комиссии, чешская контрразведка, военноуполномоченные заводских районов и различного рода должностные лица».[884]
Если невозможно было контролировать поток репрессивных актов в крупном городе, то в горнозаводской зоне и сельской местности произвол властей доходил до садистических крайностей. Расстрелы производились в упрощенном порядке, бессудно. В условиях массового террора упростилась и процедура захоронения. Так, одна из шахт Алапаевского завода была на четыре сажени в высоту заброшена трупами рабочих. Один из первых исследователей гражданской войны на Урале А. Танеев писал: «...можно себе представить, что делалось в заводских поселках; там расправы носили характер увеселительной стрельбы в цель — мишенью для которой был всякий рабочий, на которого достаточно было указать пальцем как на большевика».[885]
Хаос в управлении, слабость власти рождали мелких местных тиранов, никому не подчинявшихся и терроризировавших деревню. Так, комендант села Куяш Екатеринбургского уезда прапорщик Арбузов в первый же приезд в село Тюбук без всякой причины выпорол нагайкой председателя Тюбукской волостной земской управы. Этот и аналогичные поступки привели к отстранению прапорщика от должности 18 сентября, однако он не подчинился отставке и сложил полномочия лишь 4 октября, уехав 6 октября в Челябинск. Накануне его отъезда в Куяше разыгралась трагедия: отставной комендант самочинно казнил семерых арестованных. Вечером 5 октября он в нетрезвом состоянии пришел в арестантское помещение, где были заперты восемь башкир, и приказал приготовить подводы для отправки в Челябинск, что было понято арестованными как приготовление к их расстрелу. Единственный спасшийся от расправы арестант позднее сообщил, что Арбузов заходил к ним еще днем и пригрозил, что «ночью им будет могила». Не видя иного способа спастись, перепуганные арестанты забаррикадировались в помещении, заложив дверь скамьей. В ответ на отказ открыть дверь прапорщик стал стрелять в дверное отверстие и собирался бросить в помещение ручную гранату. Затем он приказал трем милиционерам взломать дверь топором. Когда дверь не поддалась, была разрушена перегородка из соседней камеры, и одному из арестованных были нанесены два удара топором по голове. Затем озверевшие «стражи порядка» пороли башкир до потери сознания, били прикладами ружей, после чего Арбузов каждую жертву несколько раз колол шашкой. После жуткой расправы бывший комендант отправился домой на прощальную вечеринку.[886]
Подробное, леденящее кровь изложение материалов дела сопровождалось следующим резюме:
«...все население Куяшской волости, в том числе и представители местного самоуправления, были настолько терроризированы диктаторскими действиями прапорщика Арбузова, что не смели не только протестовать, но и просто жаловаться, из опасения быть немедленно расстрелянными без суда и следствия».[887]
Не стоит, однако, полагать, что более высокие властные инстанции благоволили подобному произволу. По мере своих ограниченных сил они пытались пресечь беззаконные расправы с населением. Командир 3-го Уральского армейского корпуса 25 октября 1918 г. издал приказ о немедленном аресте и придании прифронтовому военно-полевому суду прапорщика Арбузова.[888] Прилагались усилия к тому, чтобы разгрузить тюрьмы, переполненные случайными арестантами в первую неделю после падения советской власти. Иногда эта работа протекала успешно. Так, 17 октября была реорганизована Артинская волостная следственная комиссия. В ее состав вошли профессионалы-юристы. Вследствие интенсивной работы комиссии «волостные камеры освободились от арестованных, которые были арестованы неизвестно кем и за что и по три месяца и более содержались без всякой вины, на почве личных счетов».[889]
На территориях, оставшихся, по крайней мере, под официальным контролем Советов, жизнь населения была полна не меньших страхов, чем там, где их власть пала. По мере изменения расстановки сил на Урале в пользу противника, действия большевиков по удержанию власти становились все более нервозными и жестокими. Развивавшееся с весны 1918 г. и достигшее летом апогея крестьянское повстанческое движение подавлялось без всяких колебаний. Один из рядовых участников расправы с безоружными крестьянами в Красноуфимском уезде с наивной откровенностью поведал об ее осуществлении:
«Дык, я, конечно, многое могу вам рассказать, как я с восемнадцатого года добровольцем был и кое-что видал.
Так вот у нас как было сначала. Восемнадцатый год нам показал, что мы дрались с лопатом, с вилом, с палком. Это, значит, были белые, лезли на нас. Да. И потом был пулемет "Максим", — у красных это. И мы хотели сначала их спасти. Стреляли по верху. Но они, значит, никак не соглашались на это. В то время у нас выпал винтик из пулемета. Они приблизились ближе. И мы думали, что придется отступить, поскольку это дело у нас не так скоро делалось. Но при всем желании, при всем таком усилии все-таки мы это сделали. Эти, значит, кулаки, которые наступали на нас, были уже в десяти саженях. Но тут мы не стали щадить, пулемет пустили прямо по этим людям, которые на нас наступали. А они как восстание делали против красных: их человек тысяча шла на нас, на шестьдесят человек. Но потом, как мы пулемет пустили прямо по этому народу, человек триста ранили, и они отступили. Оставили, значит, свои палки, рычаги там, все свое холодное оружие, которое у них было. И мы пошли дальше выполнять то, что нам было дано. Дано было этим красноуфимским военным комиссариатом».[890]
Чрезвычайно жестокими были, в свою очередь, расправы с представителями советской власти со стороны восставших крестьян. Так, объявившиеся 14 июня в южной части Красноуфимского уезда отряды башкирских повстанцев выкалывали глаза и выкручивали руки работникам Советов и членам их семейств, рубили на части детей, спихивая живых и мертвых в общую яму, закалывали всех, кто отказывался присоединиться к их формированиям.[891]
Летом 1918 г., по мере успехов антибольшевистских сил и задолго до официального объявления «красного» террора, в самой Перми и уездных городах поднялась волна расправ с «классовым врагом». В июле по постановления ЧК в губернском центре начались аресты членов Конституционно-демократической партии и «реакционных железнодорожников». Были арестованы 41 кадет, 15 железнодорожников и взято 60 заложников. Из 116 арестованных 52 были, правда, вскоре освобождены. В начале сентября, когда массовый террор после убийства М.С. Урицкого и покушения на В.И. Ленина был возведен в ранг государственной политики, случаи физического устранения потенциальных противников участились. Пермская губернская ЧК расстреляла в начале месяца 36 человек. В Кунгуре в сентябре были расстреляны 16 человек — бывшие члены Союза русского народа, кадетской партии, полицейский; в Чердыни — шесть человек, в том числе две монашки, якобы «пробиравшиеся для восстановления темных масс против власти Советов»; в Оханске — один человек. В начале октября в Кунгуре дополнительно расстреляли еще 16 человек, в основном — кадетов, затем — еще 29 заложников. Для предотвращения грабежей и насилий Кунгурская ЧК распорядилась также уничтожить 19 рецидивистов. В Перми 15 сентября были казнены 42 заложника, в начале октября — 37, в том числе две женщины. Репрессии носили деперсонифицированный характер, вина определялась не поведением, а классовой принадлежностью. Террор вдохновляло убеждение, что ответственность за «белое» движение несут буржуазия и «лжесоциалисты», независимо от персонального отношения к нему отдельных их представителей.[892]
Методы уездных и губернских чрезвычайных органов власти использовались и на волостном уровне, в том числе по инициативе самого населения. Так, собрание Неволинской волости Кунгурского уезда осенью 1918 г. постановило:
«...всех уличенных в пьянстве объявить врагами народа. Красноармейцев, уличенных в пьянстве или грабеже, расстреливать на месте преступления, — чтобы не роняла всякая сволочь престиж Советской власти».[893]
В Вятской губернии, оказавшейся летом 1918 г. островком советской власти в море антибольшевистских движений и режимов в Поволжье и на Урале, также свирепствовал «красный» террор. По мере приближения к губернии антибольшевистских сил и развития повстанчества на ее территории, апогеем чего стало Ижевское восстание рабочих в августе-сентябре 1918 г., репрессии стали сыпаться на голову ее обитателей все более густо. С 1 августа Вятский губернский чрезвычайный военно-революционный штаб ввел в Вятке и губернии военное положение. Переместившаяся сюда Уральская областная ЧК 9 августа опубликовала приказ, согласно которому все имеющееся на руках оружие должно было зарегистрироваться в течении 10-12 августа. Уклонение от регистрации и сокрытие оружия каралось расстрелом. Приказ не распространялся лишь на красноармейцев и партийные дружины. В ночь с 11 на 12 августа Яранская уездная ЧК расстреляла за активное участие в контрреволюционном выступлении 14 человек.