Простой перечень профиля документов, поиск и обработка которых осуществлялся в государственных и политических архивах Москвы, Вятки (Кирова), Екатеринбурга (Свердловска), Оренбурга, Перми, Уфы и Челябинска, обнажает еще одну немаловажную проблему — ограничения круга источников, обилие которых делает непосильным их фронтальное привлечение к исследованию. Поскольку объектом изучения является довольно крупный регион, предпочтение отдавалось документам областного (уральского) и губернского уровней. Огромное количество материала осталось вне поля моего внимания, значительная часть найденного не вводится в научный оборот. Дальнейшее изучение источников городского, уездного, волостного, поселкового и сельского уровней представляется возможным в рамках крупномасштабного коллективного проекта, требующего согласованных усилий и кропотливого труда.
Читатель без труда обнаружит, что частота отсылок к материалам челябинского архива местами несколько превышает норму сбалансированного регионального исследования. Объясняется это тем, что, живя в Челябинске и не имея достаточных возможностей для длительной работы в других городах, я более тщательно занимался в доступных мне архивохранилищах, чтобы выявить наиболее информативные комплексы источников, перенеся затем этот опыт на поисковую деятельность в других архивах. Безусловно, ограниченность материальных средств — плохой помощник в научных изысканиях. Но выбора у меня не было, а такой, «экономичный», вариант поиска себя, в общем, оправдал: приезжая в очередной архив, я словно бы знал, где что лежит, и радовался скорости и результативности поиска (на архивные «раскопки» ушло около полугода).
В целом, объем и спектр собранных и проанализированных источников представляется достаточным, чтобы в первом приближении ответить на вопросы, поставленные в исследовании, которое не воспринимается мною как разработка принципиально новой концепции — свою задачу я определяю скромнее: привлечь внимание историков к малоизвестным материалам, посодействовать развитию творческого интереса к истории «маленького человека» и, в конечном счете, облегчить проникновение современника в ткань нашего странного прошлого. Если эта книга поможет кому-либо лучше понять наших предков (а может быть, и самих себя), а для кого-то послужит импульсом к исследовательской работе, я буду считать свою миссию успешно выполненной.
1. Масштабы катастрофы: от «свободы» к каннибализму
«Мы живем в эпоху, аналогичную эпохе гибели античного мира».
«Революция есть катастрофа в истории России, величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым Смута бледнеет и меркнет».
1.1. Политические катаклизмы
«Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться».
Описание и интерпретацию жизни «маленького человека» в условиях цивилизационной катастрофы необходимо, на мой взгляд, предварить зарисовкой ее компонентов и масштабов. Этот обзор неизбежно имеет пунктирный и во многом вторичный характер, что обусловлено задачами этой части книги. Опыт жизни и историографии в XX в. располагает к скромности — к отказу историка от высокомерной веры исторической науки XIX столетия в возможность восстановить прошлое в полном объеме и без искажения пропорций. Подобная, теоретически и практически недостижимая, реконструкция в данном случае не намечается и не требуется. Мне представляется целесообразным очертить контуры лишь тех событий и процессов, которые не могли не оказать серьезного влияния на жизнь людей и требовали от них ответных реакций. Такая постановка задачи объясняет и, надеюсь, оправдывает скупость и фрагментарность описания, опирающегося, по большей части, на основательные наработки специалистов, благо, в исследованиях событийного ряда, макроструктур и процессов периода революции и гражданской войны в России и на Урале недостатка не ощущается. Несмотря на общеизвестность, если не банальность фактов, которые здесь будут изложены, я не советовал бы читателю — вне зависимости от уровня его исторической эрудиции — обойти вниманием первую часть книги. Она поможет представить общий контекст рассматриваемого периода, обозначить, образно говоря, общие границы сцены, эскиз декораций, основные линии сценария, которым вольно или невольно будут следовать герои описываемой драмы. Поскольку предполагаемая реконструкция преимущественно обязана результатам усилий многих историков (хотя ряд материалов в ней будет приведен впервые), в этой части книги неизбежны историографические вкрапления: в ней придется коснуться ряда проблем и сюжетов, по которым историки сохраняют разногласия или с трудом идут на сближение позиций. Наконец, по ряду проблем, касающихся влияния революции и последовавших за ней событий на жизнь населения, автор предпринимает попытку выработать самостоятельную позицию, обусловленную не столько новизной материала, сколько непривычным углом зрения.
«...Стоит взглянуть на Комитетские "Известия", на "Извещение", подписанное Родзянкой, — писала в дневнике 28 февраля 1917 г. З.Н. Гиппиус, которую Февральская революция застала в Петрограде. — Все это производит жалкое впечатление робости, растерянности, нерешительности. Из-за каждой строчки несется знаменитый вопль Родзянки: "Сделали меня революционером! Сделали!"» [68]
Под репликой, вложенной в уста председателя Государственной думы 4-го созыва и человека крайне умеренного политического темперамента М.В. Родзянко, мог бы, положа руку на сердце, подписаться любой политик оппозиции — как из числа российских либералов, слывших в официальных сферах и в правых кругах партийно-политического ландшафта России крайними революционерами, так и из социалистов, связавших свою судьбу с будущей революцией. Ни одна из российских политических партий не могла «претендовать на честь инициативы в русской революции»[69] Сам В.И. Ленин в январе 1917 г., за месяц до революционных событий в столице Российской империи, оценивал перспективу революции из своего цюрихского далека крайне пессимистично, полагая, что его поколение революционеров не доживет до нее.[70]
Многолетние разговоры о грядущей революции, запугивание ею правительственных кругов со стороны умеренной оппозиции, попытки приблизить ее работой в подполье и эмиграции оказались блефом. Революция 1917 г. обрушилась на Россию совершенно неожиданно.
Если в столицах, где политическая общественность, ограниченная рамками парламента, независимой печати и центральных представительств умеренных партий, все же по инерции продолжала действовать, начало революции вызвало шок, то в провинциальных регионах петроградские события рубежа февраля-марта породили всеобщее замешательство. Партийная жизнь на периферии империи, в том числе и на Урале, после последнего всплеска во время избирательной кампании 1912 г. в Государственную думу замерла или еле теплилась, существуя в большей степени в секретном делопроизводстве политического сыска, который за неимением жизнеспособных противоправительственных организаций поддерживал видимость их существования ради обоснования собственной значимости. По мнению одного из знатоков ситуации начала 1917 г. на Урале, Февральская революция в регион была в буквальном смысле слова «прислана в запечатанном конверте».[71]
События 1917 г. в уральской провинции, сотни раз изложенные в исследовательской, учебной и справочной литературе и расписанные чуть ли не по дням,[72] развивались по общероссийскому сценарию и, казалось бы, не предвещали превращения Урала в один из эпицентров всероссийской трагедии. После первых полуслухов — полуофициальных сообщений о начале революции информация о столичных событиях, несмотря на частичное сопротивление местных властей, в первые дни марта ураганно распространилась по городам Урала, вызывая ответную реакцию в виде многочисленных манифестаций и митингов. В глухие уголки горнозаводской зоны и в удаленные от уездных центров и железных дорог сельские местности сведения о революции проникли с опозданием на недели. Было бы, видимо, преувеличением говорить о всеобщем восторге и воодушевлении по поводу смены политического режима — настроения колебались от радостных надежд на быстрое решение всех проблем до недоумения и равнодушия.
К середине первой декады марта 1917 г. власть губернаторов и других представителей прежней гражданской администрации перешла к председателям губернских и земских управ и главам городских Дум — все они получили статус комиссаров Временного правительства. Отстранение прежних представителей власти сопровождалось стихийным и насильственным, с эксцессами погромного характера, разрушением структур правопорядка и политического сыска. Преследование полицейских и жандармов, самосуд над бывшими представителями власти, попытки уничтожения делопроизводства органов сметенного режима, захват тюрем и освобождение без всякой проверки всех заключенных, преимущественно уголовных, прокатились по Уралу, превратившись в своеобразный символический акт расправы с царским строем и признания новой власти. Наряду с органами местного самоуправления, значение которых в управлении подведомственными территориями в этой связи резко возросло, повсеместно, хотя и с различными темпами и интенсивностью, стали возникать разномастные общественные органы, претендующие на участие во власти — Комитеты общественной безопасности (КОБы) или общественных организаций (КОО), Советы рабочих, солдатских, затем — крестьянских депутатов. При этом активно воспроизводился опыт первой российской революции, точнее — конца октября 1905 г., когда комитеты общественной безопасности или обороны создавались в ответ на столкновения революционно и патриотически настроенных манифестантов, интерпретированные современниками (а затем — и исследователями) как еврейские погромы. Этим отчасти объясняется более стремительное, по сравнению с Советами (неразвитыми в 1905 г. на Урале), возникновение КОБов. Так, в Вятской губернии образование Советов растянулось на месяцы между 14 марта и октябрем 1917 г., в то время как большинство КОБов — 9 из 12, даты возникновения которых точно известны, — было создано 3-9 марта.