«В этих уездах полное разрушение: большинство земских работников увезено красными при отступлении, земские учреждения разграблены, так что в уездах не налажена еще ни земская гоньба, ни почта, ни телефон; пути сообщения также требуют ремонта, а у земств нет ни денег, ни материалов, ни работников, так как основная часть населения захвачена красными, а часть мобилизована в Сибирскую армию».[1034]
Опасность и неуютность сельского существования и в «красной», и в «белой» зонах Урала усугублялись продолжением «крестьянской революции» — грандиозного передела земельной собственности. Она стала дополнительным фактором напряженности в деревне, с трудом поддающейся калькуляции и регулированию со стороны какой-либо внешней власти. Сельская местность превратилась в море фактически самостоятельных деревень-республик, собрания крестьян становились последней инстанцией решения вопросов собственности, а причты сельских церквей, принимая сторону той или иной местной власти, претендовали чуть ли не на автокефалию, решая важнейшие вопросы духовной жизни, вплоть до отлучения мирян от церкви. Так, по решению Мушаковского волостного схода Елабужского уезда Вятской губернии 6 апреля 1918 г. крестьянам поселка Чемашура был передан в пользование участок земли при селе Ермолаево. Это решение имело для чемашуринских крестьян самые неожиданные последствия. Когда они собрались 29 июня для распашки отведенной им паровой земли, жители Ермолаева уничтожили межи и изрубили сохи в щепки. Вслед за этим Ермолаевский сельский комитет объявил жителям Чемашуры, чтобы те впредь не привозили тела умерших на их кладбище. Причт Троицкой церкви в Ермолаеве в составе двух священников и двух псаломщиков в ответ на отчуждение земли у ермолаевских крестьян заявил, что не считает прихожан из Чемашуры сынами православной церкви и отказывается исполнять для них требы. Уже на следующий день, 30 июня, одному из чемашуринцев было отказано в крещении ребенка187.[1035]
Если на пространствах, находившихся под номинальной властью Советов, государственные структуры были слишком слабы для систематического вмешательства в жизнь деревни, то на территориях, занятых их противниками, органы власти были вынуждены реагировать на последствия аграрной «революции», подстегнутой большевистским декретированием. В сентябре 1918 г. Кыштымская волостная земская управа Екатеринбургского уезда обратилась к министру внутренних дел Уральского областного правительства с просьбой помочь в разрешении деликатного вопроса. При советской власти местным жителям было официально разрешено строительство домов на свободных землях в черте усадебной оседлости Кыштымского завода. Многие из них воспользовались этим правом, которое после падения Советов было оспорено фактическими владельцами. Последние потребовали вернуть принадлежавшие им ранее участки и снести новые постройки. Управа пребывала в растерянности и просила правительство не удовлетворять требования прежних владельцев, так как строительство осуществлялось также на законных основаниях, без применения захватов.[1036]
Между тем, стихийный передел бесхозной собственности полным ходом осуществлялся крестьянами и при «белых», несмотря ни на какие запреты. Особо лакомым объектом дележа на Среднем Урале были леса, на которые жители деревень и поселков издавна поглядывали с вожделением. В начале января 1919 г. начальник Екатеринбургской уездной милиции сообщал о массовых случаях самовольной порубки леса Нижне-Исетской дачи жителями Мраморской волости, не успевшими получить лесные наделы законным порядком.[1037] Несколькими днями позже в его же донесении отмечалось, что самовольные порубки леса в Воскресенской волости были подкреплены необходимыми формальностями: крестьяне запасались удостоверениями от сельских правлений, подтверждавшими нужду в лесном материале. Такие разрешения-талоны в волостных управах, как с раздражением подчеркивал начальник милиции, выдавали всегда охотно и на любое количество леса. Порубка имела беспорядочный, случайный характер и наносила серьезный вред лесному хозяйству.[1038]
Наиболее частым предметом спора между крестьянами и прежними владельцами являлись факты самовольной запашки деревенскими жителями частной земли. Словно коса на камень, принципы юридического пользования наталкивались на единственно приемлемый для крестьян принцип фактического землепользования. В последнем из упомянутых сообщений начальника Екатеринбургской уездной милиции с беспокойством предвиделись крупные недоразумения между крестьянами и помещиками Воскресенской, Григорьевской, Тюбукской и Куяшской волостей, где вся частновладельческая земля была крестьянами распахана. Проведенные крестьянами на чужой земле сельскохозяйственные работы служили, по их мнению, достаточным основанием, чтобы отныне пользоваться этими землями. Деньги за работу не могли удовлетворить крестьян, и в ближайшую весну следовало ожидать от них требования предоставить им право на засев запаханных полей. В Воскресенской волости земля была не только запахана, но и поделена крестьянами «пропорционально». Начальник милиции приходил к неутешительному выводу: «Если к весне не выяснятся земельные отношения крестьян с помещиками, то, возможно, при начале полевых работ возникнут аграрные беспорядки».
Для того, чтобы избежать грядущих неприятностей, в апреле 1919 г. были приняты утвержденные Верховным правителем «Правила о порядке производства и сбора посевов в 1919 г. на землях, не принадлежащих посевщикам», которые являлись компромиссным решением назревавшего конфликта и представляли собой причудливый симбиоз современного и традиционного права. Согласно «Правилам...», озимые осени 1918 г. и яровые 1919 г. составляли «...полную и неотъемлемую собственность тех лиц, трудами и средствами которых означенные посевы произведены». Для того, чтобы этим правом воспользоваться, посевщикам следовало заявить об этом до 1 июня 1919 г. нового стиля местному сельскому старосте или заменяющему его органу. Не позднее 15 мая 1919 г. возможно было также подать заявку на озимый посев или вспашку под 1920 г. на землях, не составлявших собственность заявителя, но находившихся в его индивидуальном или групповом фактическом пользовании. Особо подчеркивалось — и это звучало явным диссонансом с крестьянскими представлениями о справедливости, — что пользование землей не создает в дальнейшем никаких прав на владение или пользование ею.[1039]
В целом, позиция «белых» в аграрном вопросе была достаточно гибкой, и их готовность во многих пунктах пойти навстречу крестьянам не соответствует отшлифованным многолетними усилиями советской историографии клише об «антинародной политике». Во всяком случае, управляющий Пермской губернией не кривил душой, когда рапортовал в июне 1919 г., незадолго до падения режима, министру внутренних дел, что мобилизация в армию идет успешно и «в общей массе население устойчиво и относится с доверием к настоящей власти».[1040] Слухи о приближении «красных» вызывали у крестьян не только ликование, но и панику, а также желание поддержать нынешнюю власть. Согласно одной из военных телеграмм от 18 июня 1919 г., среди жителей ряда сел Уфимской губернии «находится много желающих взяться за поручения по разведке ближайшего тыла красных, необходимо использовать эти предложения в самом широком масштабе, при недостатке денежных средств немедленно будут отпущены дополнительные суммы».[1041]
Подозрительная тенденция автономизации деревни рождала озабоченность и у «красных», и у «белых». Недостаток сил и средств для того, чтобы поставить деревню под систематический контроль властей, неспособность превратить ее в надежный и постоянный источник пополнения продовольственных и людских ресурсов компенсировались жесткостью спорадических реквизиционных и мобилизационных мероприятий. Крутые меры гражданских и военных властей в деревне носили случайный характер. Одним селениям посчастливилось избежать шока чрезвычайных мероприятий, другие время от времени обирались до нитки. Нагрянут ли военные или военизированные отряды в поисках продуктов и солдат, и когда это может произойти, заранее определить было невозможно. Их «визиты» всегда были неожиданностью. Это вносило крайнюю неуверенность и нервозность в существование селян, жизнь которых была полна страхов, подобных ожиданиям путника, ступившего на большую дорогу, славящуюся обилием разбойников.
Ни одна из противоборствующих сторон гражданской войны не уступала другой в жестокости реквизиционной практики в деревне, словно бы конкурируя с противником в «геройствах» насилия и грабежа. В октябре 1918 г. в сельской местности Пермской губернии курсировали красноармейские отряды, направленные для покупки продовольствия у крестьян. Один из них, во главе с бывшим служащим Алапаевского завода Гертелем, нагрянул с пулеметом в деревню Большая Именная. Красноармейцы стали отбирать все — сено, картофель, овес и прочие продукты. За отнятое не было заплачено ни копейки, а за малейшее промедление в предоставлении требуемого крестьян пороли плетьми.[1042]
Весной 1919 г., когда боевые действия со стороны Красной армии оживились, непрошеные гости стали появляться на селе все чаще. Вятская ЧК в мае 1919 г. жаловалась на действия красноармейцев в Нолинском уезде, чреватые для советской власти серьезными осложнениями:
«Проезжающие воинские части позволяют себе всевозможные дебоширства и хулиганства, врываются в дома, не спрашивая хозяев и не обращаясь за содействием к крестьянским Советам, чем дезорганизуют крестьянские массы, разлагают тыл и создают на месте недовольство Советской властью».