В начале лета 1919 г. вятское крестьянство столкнулось с более систематичными поборами со стороны Красной армии. В июне агентам особой продовольственной комиссии штаба 2-й Армии была вручена инструкция, которая регламентировала нормы реквизиции в деревне и тем самым должна была покончить с произволом при их осуществлении. Однако нормы эти были столь непомерно велики, что практически узаконивали ограбление селян. Согласно инструкции, семье численностью до семи человек следовало оставлять всего одну корову. На сохранение двух коров могли претендовать лишь семьи из семи и более человек. Таким образом, на 700 крестьян оставлялось всего 100 коров, племенные быки должны были сохраняться за деревней из расчета 1 бык на 50 коров. Подтелки, весившие более трех пудов, подлежали отчуждению. Сельским хозяевам можно было оставить только племенных и супоросных свиней с одним хряком на каждый десяток. Все остальные свиньи тяжелее одного пуда реквизировались. На семь сельских жителей полагалось только пять овец и один баран. Каждая волость в течении 10 дней должна была доставить не менее 5 тыс. яиц, причем за период с 1 апреля 1919 г. взималось по 10 яиц с одной курицы за каждый месяц. Крестьяне должны были, кроме того, сдать с каждой оставленной им коровы по полфунта масла, а за неимением такового — свиного или конского сала. Овцы, куры, гуси, утки, поросята и телята моложе трех месяцев не отчуждались, но брались на учет. Нормы изъятия продовольствия и фуража определялись, исходя не из наличного запаса, а из надежды на следующий урожай, до которого крестьяне должны были как-то дотянуть с теми остатками, размеры которых также определялись инструкцией. Луку было положено оставить до нового урожая не более фунта на семью, картофеля — 20 фунтов на едока, крупы — по 3 фунта, муки — по 2 пуда 20 фунтов на взрослого и по 62,5 фунта на детей в возрасте от 1 до 12 лет; сена — по 10 пудов на лошадь, овса — не более трех пудов на каждую рабочую лошадь, «остальной овес весь подлежит отчуждению, не считаясь с тем, что других продуктов даже не хватает». Кормовая солома реквизировалась без остатка. Льняное и конопляное семя оставлялось сельским жителям только для посева. Твердые цены на продукты определялись многократно ниже рыночных.[1044]
От вмешательства в жизнь деревни, тяжких поборов и повинностей, бесчинств расквартированных и проходящих войск крестьянство стонало и в «белой» зоне Урала. В Верхотурском уезде Пермской губернии армейские подразделения осенью 1918 г. заставляли крестьян день и ночь нести караул вокруг деревень; в обозы запрягались крестьянские лошади. Вследствие этого крестьяне остались без сена. Мужское население в возрасте 16-40 лет на территориях, занятых «белыми», было мобилизовано. Трава была не кошена, поля не убраны, озимые не посеяны.[1045] В Златоустовском уезде Уфимской губернии зимой-весной 1919 г. местное население страдало от безобразий, чинимых размешенными здесь войсками. О поведении Ижевской бригады начальник милиции 5-го участка 24 января 1919 г. рапортовал начальнику милиции Златоустовского уезда:
«Указанная часть держит себя по отношению к населению вызывающе, например: отбирание самовольно у жителей продуктов, вещей и т.п., о чем мною неоднократно, устно и письменно, было заявлено начальнику бригады, но мер к пресечению подобных случаев принято не было».[1046]
Ему вторил в конце марта начальник милиции 3-го участка Златоустовского уезда, жалуясь на нравы Уфимского мортирного дивизиона:
«Солдаты 1-й и 2-й батарей Уфимского Мортирного дивизиона, расквартированные в селе Месягутове вверенного мне участка, почти ежедневно учиняют над жителями всевозможные насилия, кроме того, также почти ежедневно появляются на улицах в пьяном виде, гуляющим на улице гимназисткам позволяют говорить разные сальности и делать гнусные предложения; помимо этого, нападают на жителей и наносят им побои... [...]
Милиционерам же моим при обходе ими участка постоянно произносят угрозы за преследование самогонщиков и за восстановление на улицах порядка, благодаря чему и во избежание столкновения с солдатами, невольно приходится обходы участка прекратить».[1047]
Мобилизации в армию, проходившие до поздней весны 1919 г., по мнению «белых» властей, довольно успешно, стали затем болезненно восприниматься крестьянством: беспокойство по поводу приближения линии фронта и активизации боевых действий совпало с озабоченностью о судьбе будущего урожая — начиналась сельскохозяйственная страда, в которой был дорог каждый день, важна каждая пара рабочих рук. В Шадринском уезде мобилизованные в колчаковскую армию крестьяне требовали от сельских властей удостоверений о том, что они действительно мобилизованные, а не добровольцы. Этими справками крестьяне собирались воспользоваться для предъявления «красным» в случае пленения. В Оханском уезде объявление о мобилизации 19 мая произвело на население удручающее впечатление, так как «...многие из призываемых только что вернулись домой, убежав от красных, и приступили к полевым работам, но эта мобилизация перенесена была на 7 июня, когда засев окончится, и население успокоилось».[1048]
Неуверенности в завтрашнем дне крестьянам прибавляла общая для городского и сельского населения беда — инфляция, рост цен на товары массового спроса, дефицит самого необходимого. Советские историки с разоблачительным пафосом писали о росте при антисоветских режимах цен на продукты питания и предметы первой необходимости. Действительно, осенью 1918 г. цена фунта соли на Урале достигла 1,5 р., тогда как накануне падения советской власти соль стоила 20 к. Золотник хины вырос в цене за считанные месяцы с 20 к. до 6 р., аспирин — с 30 к. до 2,5 р. [1049] И на «большевистских», и на «антибольшевистских» территориях крестьянство, не доверяя денежным знакам ни одного из установленных в последнее время режимов, предпочитало царские деньги.[1050] Деревня, не платившая в течение двух лет государственные налоги, при отсутствии товаров крестьянского спроса была насыщена денежными знаками, которые потеряли для нее всякую притягательную силу. В этой связи объявление как «красными», так и «белыми» предельных цен на хлеб не имело смысла и оставалось на бумаге. Крестьяне припрятывали его и не спешили с продажей продуктов. Докладывая в сентябре 1918 г. в управление внутренних дел Уральского областного правительства о положении в Кыштымской волости, местная земская управа приходила к пессимистическому заключению о судьбе твердых цен на хлеб:
«Нет тех средств, которые заставили бы население с ними считаться. Торговый аппарат разрушен, железнодорожное сообщение тоже, следовательно, ни о какой регулярной и планомерной доставке продовольствия не может быть и речи, а раз так, следовательно, и скачки в ценах неизбежны.[1051]
В последующие месяцы сбылись самые худшие прогнозы о росте цен. Частичный успех налоговых сборов и кампании по изъятию из обращения «керенок» весной 1919 г. был связан в большей степени с галопирующей инфляцией, чем с сознательным волеизъявлением граждан: купюры 1917 г. активно сдавались, ими охотно уплачивали налоги, чтобы что-нибудь купить на полученные в обмен «сибирские» деньги или хоть как-то их сбыть.[1052] Цены весной - в начале лета 1919 г. быстро росли. В Ирбитском и Верхотурском уездах продукты питания в апреле-июне 1919 г. ежемесячно дорожали на 10-30%.[1053]
Рост цен на сельскохозяйственную продукцию не создавал, однако, благоприятной конъюнктуры для подъема аграрного производства и процветания деревни. Складывалась абсурдная ситуация: отсутствие интересующих крестьянство товаров делало рыночные отношения непривлекательными и скорее опасными, а наличие нереализованных излишков хлебопродуктов содействовало лишь дальнейшей деформации и огрублению сельского досуга. Повсеместно, вне зависимости от официально провозглашенного политического порядка, росли пьянство, увлечение азартными играми и хулиганство. Советская пресса летом 1918 г. жаловалась, что в вятской деревне «развлечений нет. Молодежь или пьет, или (о, культура!) дуется в "очко" до "портянок"».[1054] В Кыштымском и Каслинском горных округах екатеринбургского уезда, в Челябинском и Златоустовском уездах и сопредельных с Уралом Петропавловском и Курганском уездах, оказавшихся летом 1918 г. под властью антисоветских правительств, самогоноварение из хлеба нового урожая и употребление самодельного алкоголя приобрело пугающие масштабы. В докладной записке исполняющего обязанности товарища министра внутренних дел от 29 августа 1918 г. по этому поводу значилось:
«На всей хлебородной части этого огромного пространства идет в настоящее время усиленная перегонка хлеба на водку, идет в то время, когда в соседних местах крайне нуждаются в хлебе и платят за него, как, например, в Екатеринбурге, 1 рубль 30 коп. за фунт, а в соседнем Челябинске лишь 32 коп.
Гонят водку и пьют почти все: взрослые и дети. Деревня утопает в самогоне, усиливаются преступления, дебош, хулиганство, никаких мер к прекращению их не принимается».[1055]
В октябре 1918 г. Екатеринбургская уездная земская управа получала от волостных земств сведения о массовом развитии в уезде винокурения и хулиганства.[1056] В следующем месяце южноуральская пресса на примере одного из сел Уфимского уезда сообщала о беспрецедентном развитии пьянства: